Фрося вдруг психанула и, отпустив моей знаменитой башке
подзатыльник, рявкнула:
— Дурища, трубку ты держишь в руке!
Я глянула — точно, держу в руке.
Вот она цивилизация — скоро в гроб будем ложиться с
мобильными: даже драка не выбила из меня эту чертову трубку!
А Фрося смотрит на меня уже подозрительно: ну примерно так,
как смотрит врач-психиатр на своего пациента. Я, желая рассеять дым подозрений
и чтобы ясность внести, ей говорю:
— “Трубка”, узнав, что я писатель, восхитилась и подобрела.
Она очарована мной была и уже подписалась нам помогать.
Подозрительность взгляда Фроси усилилась — я разозлилась и
брякнула:
— Ты мне здесь из себя не строй великого психиатра Ницше!
— Ницше философ, — ядовито заметила Фрося.
Я с гордостью заявила:
— А лидер коммунистической партии утверждал, что Ницше
великий психиатр всех времен и народов. Почему я должна верить тебе? Лидер
коммунистической партии знает, что говорит.
— Только один он и знает, — вставила Фрося. — Остальных
спасает лишь то, что не могут его понять. Слова произносит русские, а смысл
инопланетный.
Я поразилась: “Как легко она в тему вошла! Нашла время! Вот
она, особенность русского человека: любим мы о политике поговорить, когда под
нами, образно выражаясь, горит земля”.
— Это о чем мы тут “пуржим”? — гаркнула я. — Времени мало!
Некогда о политиках говорить. Отпусти меня, у нас горе, — взмолилась я,
прислушиваясь к болям во всех костях.
— Знаю, ты потеряла трубку.
— А большего горя, думаешь, нет? Мент из трубки пропал!
Обещал прощупать Якудзу и сразу пропал, а перед этим предупредил, что нас будут
пытать.
Фрося моя побледнела:
— Пытать? Почему?
— Не успела спросить, в обморок брякнулась. Слушай, давай
поскорее повесимся, — снова взмолилась я. — Даже свекрови своей не боюсь, а вот
пыток не выдержу. Что-нибудь расскажу.
— И это все, чего ты боишься? — поразилась подруга.
Я с пафосом изрекла:
— Долг превыше всего!
— Тогда успокойся, ничего ты не знаешь.
— Так не бывает; что-то да знаю. Иначе зачем нас сюда
притащили?
Фрося вдруг хлопнула себя по лбу и радостно завопила:
— Слушай, Сонька, а может это твоя свекровь прикололась?
— И Якудзе вашему заплатила? Тогда нас точно будут пытать, —
заверила я и предложила: — Давай быстро повесимся.
— Зачем? — удивилась по-детски Фрося.
— За тем, что уж я-то знаю, что такое настоящие пытки. Всю
жизнь пытала сама.
Подруга зловредно вставила:
— Тогда еще лучше об этом знают все твои сорок мужей.
Я смутилась:
— Ну, не сорок, их было немного меньше.
Фрося взбесилась:
— К черту мужей! Давай говорить про свекровь.
(И в самом деле приятней.)
— Если это прикол матери твоего Роберта, то нам не о чем
волноваться, — сделала странное заключение неопытная моя подруга.
— Прикол Вельзевула? — воскликнула я. — Да брось ты! Мой муж
Роберт — ее первый и последний прикол. На большее свекровь не способна.
— Тогда дело плохо, — пригорюнилась Фрося, опрометчиво
отпуская меня.
— О том только и говорю! — гаркнула я, снова взмывая на
подоконник.
И тут мне открылось такое, от чего желание наспех повесится
померкло и отступило. Я заглянула за штору и поразилась.
— Фроська, — кричу, — верзилы нам лохи попались! На окнах
решеток нет!
— Не может быть!
— Сама посмотри!
Она заглянула за штору:
— Точно! Но, Сонечка, здесь третий этаж.
— Да вижу, и сама боюсь высоты, но выбора нет. Сейчас сорвем
шнур, на котором собиралась повеситься, и на нем спустимся вниз.
Сказано — сделано. Шнур (толстый, тяжелый, надежный, почти
как трос) я сорвала, но за что его зацепить не нашла — в комнате, как назло, не
одного предмета надежного. Попробовала шнур приладить к дивану — диван поехал
за мной. Я близко к сердцу его движение не приняла, но Фрося моя заныла:
— Сонечка, оставь в покое диван, он слишком легкий. Ты
утащишь его за собой.
Вот они, женщины! — Злые шпильки готовы вставлять даже в
трех шагах от своей могилы. При таких обстоятельствах, если и возмутилась я
нецензурно, думаю, бог простит.
— Епэрэсэтэ! Фроська, ты хочешь сказать, что я тяжелей
дивана? После трехнедельных диет и месячных голоданий?
Подруга нахально пожала плечами:
— Ты же видишь сама.
— А ты видишь здесь что-то тяжелее меня? Может, шнур к стулу
привяжем? Или к люстре? Или к тебе?
И тут меня озарило:
— Послушай, а это мысль! Ты, вопреки своему мнению, точно
тяжелее меня. Шнур привяжем к тебе, я спущусь, а следом спустишься ты.
Фрося, зверея, спросила:
— Каким образом? К кому я себя привяжу? Может, к верзиле?
— Интеллигентный верзила стопроцентно перевесит нас вместе
взятых, — заверила я.
Фрося съязвила:
— Так может его позовем?
— Нашла время для шуток! О, боже, нет от тебя мне ни помощи,
ни спасения!
В бессильном отчаянии я по привычке подняла к потолку глаза
и… (о чудо!) увидела крюк! Серьезный, конкретный крюк — он крепко сидел в стене
прямо над тем окном через которое мы собрались “линять”.
— Фроська, мы спасены! — воскликнула я и снова взмыла на
подоконник.
Взмыла, раз десять подпрыгнула, но до крюка достать не
смогла: ни рукой, ни ногой. Фрося стояла рядом и противно зудела:
— Соня, не мучайся, все равно не получится.
В общем, вела себя как та украинка, у которой тонущая
соседка в отчаянии помощи запросила. Та тонет, вопит: “Спаси, соседушка,
вытащи!” А украинка ей флегматически отвечает: “Не рви, кума, живота, лягай на
дно!” Чем моя Фрося лучше?
Ничем!
Осознав, что могу на себя лишь рассчитывать, я спрыгнула с
подоконника, сварганила из шнура петлю и под пушкинский “Арион” пафосно
попыталась накинуть петлю на крюк, как Чингачгук Большой Змей лассо на
мустанга.
