Отец мой некоторое время молча и как бы в глубокой задумчивости созерцал эти дары, не принимая и не отвергая их. А затем попросил посланника рассказать ему о Трое, о ссоре с греками и о семилетних странствиях троянцев по Внутреннему морю, и все это Илионей ему поведал. И тогда отец мой спросил, не останавливались ли они на острове Сицилия, и Илионей сказал, что не только останавливались, но и оставили там небольшую колонию троянцев. Потом отец пожелал узнать, не имели ли они встреч с кем-либо из греческого поселения, расположенного к югу от Лаврента, и Илионей сказал, что нет, поскольку Диомед
[55]
и сам участвовал в осаде Трои и вряд ли хорошо относится к троянцам. Все его ответы были на редкость прямыми и учтивыми.
Отец мой снова долго молчал, потупившись, и лишь движения век выдавали напряженную работу его мысли.
Наконец он снова посмотрел на троянца Илионея и сказал ему:
– По твоим словам, оракул велел вам плыть к берегам нашей страны. Я же вот что скажу вам: прибытие ваше и нам было предсказано оракулом. И по-моему, друзья мои, нам следует поступить так, как того хочет судьба. Если ваш предводитель Эней ищет со мной союза, если он хочет поселиться здесь, на нашей земле, я попрошу его прийти в мой город и протянуть мне руку дружбы точно так, как предложил он мне эти благородные дары. И я приму его руку, как принимаю и его дары, в знак дружбы и мира между нами. А также передайте ему: моей единственной дочери оракулом предсказано было выйти замуж за чужеземца, который якобы должен вскоре прибыть к нам. Мне думается, что ваш предводитель Эней и есть тот самый чужеземец. И если разум мой мне не изменяет, этот брак и для меня станет желанным. Так что передайте Энею: я жду его в гости. – Отец встал и только тут, по-моему, заметил меня, но никакого удивления не выказал, лишь посмотрел на меня спокойно и ласково и слегка улыбнулся, и взгляд его был исполнен абсолютной уверенности.
Он не стал представлять мне посланцев, а просто сошел к ним и, стоя среди них, долго восхищался столь благородными дарами, а потом велел своим помощникам внести ответные дары. Я же тихонько отступила к заветной дверце и вышла из зала.
Услышать, как тебя обещают кому-то в качестве определенной части договора, точно драгоценную чашу или одежду, – такое, наверное, могло бы показаться любому глубочайшим оскорблением. Однако у нас не только рабы, но и незамужние девушки вполне готовы к подобному обращению, даже те, кто, подобно мне, до брака обладали достаточной свободой и успели вообразить, что и впрямь свободны. Моя свобода до сих пор действительно была велика, и я с ужасом ждала, что она вот-вот закончится. Но пока вольная моя жизнь могла закончиться только браком с Турном или еще с кем-то из пресловутого «списка» женихов, я сознавала и всю оскорбительность своего положения, и тоскливую перспективу ненавистных брачных уз, и то, что иного выхода у меня нет. Я чувствовала себя голубкой, привязанной к шесту и бессмысленно хлопающей крыльями в нелепой уверенности, что она еще может улететь от своих мучителей, хотя юнцы внизу возбужденно кричат, показывая на нее пальцами, и стреляют до тех пор, пока не изрешетят ее своими стрелами.
Странно, но сейчас я подобных чувств не испытывала; и, самое главное, в душе моей не было того беспомощного стыда. Напротив, я чувствовала ту же уверенность, которую видела в глазах отца. Все шло так, как и должно было идти, и, следуя этому порядку, я была свободна. Шнурок, который удерживал меня на верхушке шеста, был перерезан. Впервые я понимала, каково это – летать на свободе, когда крылья несут тебя в бескрайнем воздушном просторе все дальше, дальше, сквозь годы, сквозь десятилетия…
– Да, я выйду за него! – твердо сказала я себе, проходя по комнатам регии. – Он станет моим мужем, и я принесу сюда богов его родины, чтобы они соединились с богами моего дома. И сделаю так, что мой дом станет родным домом и для него!
Я свернула во двор и прошла мимо старого лавра в расположенные за атрием сводчатые кладовые, где правили только я и мои пенаты. Вскоре должен был начаться четвертый месяц года, июнь – пора открывать двери кладовых, мыть их и чистить, готовя к новому урожаю, – и я послала за двумя служанками, которые обычно помогали мне в заботах о кладовых. Втроем мы дружно принялись за работу: вытаскивали наружу пустые бочонки и амфоры, подметали пыльные полы и распевали песни, посвященные Весте и Церере, Огню и Хлебу, подсказывая друг другу полузабытые слова.
Тем временем регию и весь город, казалось, охватила суматоха, ибо стало известно, что доставлены ответные дары Латина троянцам и те согласились их принять. Мой отец сам сходил на конюшню и выбрал несколько хороших лошадей, а также послал гонца к Тирру, приказав отогнать в Вентикулу стадо отборных бычков и отару овец, чтобы троянцы смогли не только совершить необходимые жертвоприношения, но и поесть наконец свежего мяса. Латин отлично знал, что такое истинно царское гостеприимство, и наслаждался собственной щедростью. Он показался мне таким молодым и сильным, когда широким быстрым шагом пересекал наш двор, что я смотрела на него с гордостью и восхищением.
Но навстречу ему с женской половины дома устремилась Амата – с распущенными волосами, бледная как смерть, причитая во весь голос.
– Это правда, муж мой, что люди говорят? – закричала она. – Неужели ты отдал нашу единственную дочь какому-то чужаку… чужеземцу, которого даже не видел, о котором ничего не знаешь? Так-то проявляется твоя знаменитая мудрость и доброта? Так-то проявляется твоя любовь к нашей девочке и… ко мне? Впрочем, я, конечно, не в счет…
Отец остановился и замер, глядя на нее. Веселое и добродушное выражение сползло с его лица, он снова мгновенно постарел.
– Здесь не место для подобных разговоров, Амата, – тихо сказал он.
– А я желаю говорить!..
– Тогда идем со мной. И ты тоже ступай с нами, Лавиния. – И Латин, широко шагая, направился в сторону своих покоев. Мы покорно последовали за ним. Нагнав Амату, я сказала ей:
– Мама, отец поступает так, как велел ему оракул. Я и сама просила его поступить именно так. Я правда его об этом просила! Так и должно было произойти. И теперь все будет хорошо!
Но, по-моему, она меня даже не слышала. Едва мы вошли в кабинет Латина, она снова заговорила, изливая на нас потоки всевозможных «зачем?» и «почему?». Как он мог поступить так жестоко, полностью испортив наши взаимоотношения с Турном и другими женихами? Почему он придает такое значение словам какого-то оракула, который требует выдать меня за чужеземца? Разве Рутулия – не отдельное царство? Разве Турн не может также считаться в Лации чужеземцем?
