В голове у меня крутились все те же мысли: тщетные попытки успокоить себя, ужас при мысли о том, что Турн все-таки может здесь появиться, и различные варианты бегства. И так всю ночь. Порой я, похоже, ненадолго засыпала, и мне снился мой поэт, но не в святилище Альбунеи, а здесь, на этом диком холме. Мне казалось, что он совсем рядом, стоит возле одного из этих масляных светильников, только выглядит как-то странно: его тень стала уродливой и будто бы ссохлась, а слов, которые он бормочет себе под нос, я никак не могу разобрать… И тут я снова просыпалась, и ко мне опять возвращались все те же однообразные и бесконечные мысли.
Едва забрезжил рассвет, я, окончательно стряхнув с себя сонное оцепенение, увидела, что Амата наконец-то крепко уснула в окружении своих служанок. Я осторожно встала и скользнула в сторону того леска, куда женщины ходили по нужде. Там я минутку постояла, прислушиваясь, и мне показалось, что можно было бы и дальше пройти по тропе. Я и пошла, но почти сразу увидела Гайю, стоявшую на страже. Опираясь на обнаженный меч, как на трость, и глупо улыбаясь, она громко поздоровалась со мной. Гайе обычно доверяли только подметать полы в доме; считалось, что она немного не в своем уме. Но матери моей она была предана безгранично, как, впрочем, и большинство ее служанок. Если уж Амата приказала ей ни в коем случае меня не пропускать, можно не сомневаться: пройти она мне не даст. На мой взгляд, хозяйкой мать была не слишком-то доброй, а уж любви от нее дождаться было и вовсе трудно, но по пустякам она не цеплялась, и жестокой не была, и никого из прислуги особенно не выделяла: этого было более чем достаточно, чтобы завоевать преданность служанок. А перенесенные ею страдания и неутолимая тоска по умершим сыновьям придавали ей в их глазах даже некий ореол святости. «Бедная наша царица!» – я тысячу раз слышала это от них, и мне никогда не казалось странным, что они до сих пор ее жалеют. Моя мать действительно была женщиной несчастной.
После шумного праздника и обильных возлияний многие проспали до позднего утра, да и потом ходили пошатываясь. Оказалось, что почти всю принесенную с собой еду и выпивку прикончили накануне, так что женщины стайками ходили в Лаврент и приносили из дому или из нашей регии кое-какие припасы и вино. Это движение вверх-вниз продолжалось весь день, но я так и не сумела присоединиться ни к одной из этих групп, хотя сперва очень на это надеялась. Амата по-прежнему глаз с меня не спускала, а если она куда-нибудь ненадолго отходила, то от меня ни на шаг не отходили ее ближайшие помощницы – высокая Сикана и вечно кислая Лина.
Девушек на холме было немного: я и еще несколько рабынь. Городские матроны, разумеется, оставили своих невинных дочерей дома, в безопасности. Но многие молодые женщины, еще кормившие своих малышей грудью, разумеется, принесли их с собой, и я большую часть дня с удовольствием возилась с ребятишками, укачивая кричащих младенцев и давая отдых их усталым матерям. Это меня успокаивало и спасало от необходимости вести бесконечные разговоры с полупьяными взрослыми женщинами. К тому же беззащитные малыши стали для меня подлинным спасением от фальши и безумия этого чудовищного празднества. Они были тяжеленькие, теплые, настоящие и нуждались в заботе и помощи. И они были еще слишком малы, чтобы притворяться. Я с удовольствием ухаживала за ними, а молодые мамаши, разумеется, всячески меня за это хвалили и пытались ко мне подольститься: «Вы только посмотрите, как добра дочь нашего великого Латина к ребенку какой-то рабыни!» Если б вы знали, думала я, как добр этот малыш к несчастной дочери великого Латина! И я с нежностью прижимала к груди милую крошку, которая с улыбкой засыпала у меня на руках.
В полдень Амата снова завела танцы и предложила поиграть в ту мерзкую игру, когда пожилые хлещут ветками молодых, сопровождая эту дикую забаву всякими непристойностями, однако участницам игры уже не хватало той дикой разгульности, которая царила здесь в первый день. Теперь уже все знали, что Амата ждет прибытия Турна и прямо здесь намерена отдать меня ему в жены. Многим женщинам, по-моему, при одной мысли об этом становилось не по себе; похоже, они чувствовали себя телками, которые, случайно перепрыгнув через изгородь, обнаружили, что попали в загон к быку. Да и сама идея подобной «свадьбы» вдали от дома, от родных пенатов и ларов приводила их в полное замешательство. Разве можно выходить замуж в диком краю, где ни один из домашних богов не может помочь тебе, а местные божества не просто равнодушны к нашим людским заботам, но вполне могут проявить и злокозненность? Хотя Амата все продолжала говорить о свадьбе, остальные предпочитали называть это помолвкой – видно, слово «помолвка» им было несколько легче воспринять. Да и «помолвка» эта казалась им чем-то шуточным, вроде очередного развлечения, и в итоге они даже с некоторым нетерпением стали ожидать этого радостного события. Однако наступил вечер, а Турн так и не появился. Амата снова принялась пить и всех нас тоже заставляла. Танцы и песни вскоре превратились в лишенный всякого смысла гвалт. Но какой бы пьяной моя мать ни была, она по-прежнему не отпускала меня ни на шаг, бдительно следя за мной вместе с Линой и Сиканой. Кстати сказать, наши сторожихи, вооруженные мечами, вина совсем не пили и, сменяя друг друга, всю ночь стояли на посту, невидимые на темных тропах, в ожидании мужчин-нарушителей.
А на следующий день многие городские женщины стали потихоньку исчезать с холма. Не вернулись назад также некоторые группы, отправившиеся вниз за едой и вином. По-моему, женщинам просто надоело таскаться вверх-вниз с тяжелым грузом, но Амата сказала, что этих женщин просто заперли дома мужья, а может, и побить пообещали, если они снова в горы убегут. И она принялась разглагольствовать о том, что сделала бы с этими мужьями, если бы они решились сюда подняться. Впрочем, все наши служанки, которых моя мать послала в регию за припасами, назад все-таки вернулись, нагруженные хлебом и кувшинами с вином. Они сказали, что никто им не препятствовал, когда они опустошали кладовые, ибо царь Латин велел не тревожить женщин, которые ушли в горы отправлять некий обряд в честь своей покровительницы, и ни в чем им не препятствовать. Рассказали они и том, что ходят слухи о какой-то крупной ссоре с троянцами, которые охотились в лесу между Лаврентом и Тибром.
Ближе к вечеру многие из нас совершенно опьянели, поскольку еды было крайне мало, а вина мы выпили слишком много. Кое-кто казался просто невменяемым. То и дело слышались то истерические рыдания, то безумный смех. Начались крики, ссоры.
Я сидела в сторонке с годовалым сынишкой Тулии, у которого как раз резались зубки, и пыталась успокоить его колыбельной песенкой, когда возле меня вдруг на мгновение возникла Маруна и быстро шепнула: «Сегодня ночью?» Я кивнула, стараясь даже не глядеть на нее, а она прошептала еще одно слово – «сова» – и тут же исчезла.
«Спи-усни, мое сердечко, папа даст тебе колечко», – пела я малышу и все думала, что хотела сказать этим последним словом Маруна. Впрочем, что мне еще оставалось? Только гадать и ждать.
– Любишь детей, да? – услышала я голос матери и подняла голову. Она стояла рядом со мной в грязной изорванной тунике рабыни, и я обратила внимание на то, какие красивые у нее ноги – белые, с тонкими щиколотками и мягкими черными волосками на голени. Она посмотрела на ребенка, которого я прижимала к груди, и лицо ее исказилось, как от зубной боли. – Уж приплод-то ты от него точно получишь! – сказала она. – Можешь на это твердо рассчитывать. Он не похож на моего старого евнуха. Он даст тебе здоровых сыновей, которые будут жить долго!
