Мой сын Сильвий родился через день после майских календ, то есть чуть раньше, чем мы рассчитывали, и был ребенком некрупным, но очень хорошеньким. Даже сразу после родов, когда его крошечное красное личико еще казалось плоским и узкоглазым, как мордочка у котенка, я сумела разглядеть в нем черты будущего сходства с отцом – такие же, как у Энея, заметные надбровные дуги и крупный нос. Уже в месяц Сильвий вполне осмысленно улыбался, а вскоре уже и плакал самыми настоящими слезами: все это лишний раз доказывало, как он похож на отца, человека добросердечного, которого легко было и развеселить, и растрогать до слез. В еде Сильвий был поистине ненасытен; у него почти не бывало колик; он очень много спал, а когда не спал, то всегда был бодр и весел. Не так уж много можно сказать о грудном младенце; тут ваш интерес могут разделить разве что его отец, или мать другого такого же малыша, или же его нянька. Младенцы вообще не из мира обычных разговоров; их жизни обычный разговор соответствует столь же мало, сколь мало и сами они соответствуют умению разговаривать. В общем, Сильвий был чудесным малышом и служил источником бесконечной радости для своих родителей, и этого, по-моему, более чем достаточно.
Недоброжелательства по отношению к Энею и его троянцам я среди жителей Лация почти не замечала. Латины уже прекрасно разобрались в том, что рутулы их просто использовали, ведя войну исключительно в интересах Турна, и почувствовали себя униженными. Теперь они хотели бы с радостью все это забыть, оставить в прошлом. А мой отец Латин стал пользоваться у них еще большим уважением и почетом, чем когда-либо прежде, поскольку люди поняли, какие огромные усилия он прилагал для сохранения мира, а также для исполнения воли оракула. Ему было приятно их доброе отношение, однако сам он, казалось, совершенно утратил радость жизни. Да и здоровье теперь часто его подводило. Эта война, хоть она и была очень короткой, сделала его стариком. Все чаще и чаще он призывал Энея к себе в Лаврент или же сам приходил в Лавиниум, чтобы посоветоваться с ним по вопросам управления, землепользования и торговли или решить, когда стоит сеять зерно или убирать урожай. Он явно давал всем понять, что Эней – его сын и будущий правитель Лация, и требовал, чтобы царские советники относились к Энею так же уважительно, как и к нему самому, иначе он лишит их своего расположения. Латин был чрезвычайно щедр к нам, позволял нашим крестьянам возделывать царские поля, приказал своим пастухам пригнать на наши пастбища лучшие стада и отары – в общем, старался, чтобы наш Лавиниум с самого начала мог расти и процветать.
И уже года через два новый город стал оттягивать людей от Лаврента. Люди говорили друг другу: «А ведь там, на Прати, жизнь идет куда веселее; может, начать там торговлю?» И Лаврент постепенно стал почти таким, каким является и сейчас, – маленьким, сонным, тихим городком с неохраняемыми воротами, с неухоженными домами, тонущими в тени огромных деревьев, и полупустой регией, где, помимо старого правителя, есть лишь несколько слуг да старых охранников, жены которых пока еще заботятся о домашних богах и по-прежнему сидят с прялками под старым лавром.
Но если большая часть латинов и не держала зла на Энея и его людей, то старый Тирр так и не смог простить ему гибели сына; зло на троянцев затаили и второй сын Тирра, уцелевший на войне, и дочь Сильвия. Тирр стал открыто выказывать Латину неповиновение, называя его трусом, который продал свое царство и свою дочь какому-то заморскому искателю приключений. «Почему бы тебе, Латин, не поднять людей и не изгнать этих захватчиков с нашей земли? – кричал он. – Посмотрите, люди добрые, что делает наш царь! Отдает наш скот этим грабителям!» Но Латин на эти оскорбления не отвечал, позволяя Тирру кричать сколько угодно. Мало того, он оставил Тирра на прежнем посту хранителя царских стад, ни разу не наказал его и ни разу даже не упрекнул. Многих это чрезвычайно возмущало, например Дранка, который все твердил, что царь ставит под угрозу собственное достоинство и власть, разрешая вести столь предательские речи, но Латин и на слова Дранка обращал не больше внимания, чем на вопли Тирра. А поскольку громкие речи скотовода не встречали почти никакого отклика, люди постепенно перестали обращать на них внимание, а самого Тирра воспринимали в лучшем случае как озлобленного старика, упивающегося своим неутолимым горем. Что же касается Дранка, то Эней доверял ему столь же мало, как и я; однако и он, и Латин позволяли Дранку выступать со своими бесконечными предостережениями, поскольку их все равно почти никто не слушал.
Кстати, олень Сильвии, которого подстрелил в лесу Асканий, не умер от полученной раны, а прожил еще несколько лет. Хромой и кроткий, он теперь всегда держался поблизости от усадьбы, как мне рассказывали, и я как-то послала к Сильвии слугу спросить, не могу ли я навестить ее. Она мне не ответила. И я, струсив, не решилась туда пойти. Я боялась, что старый Тирр обрушит на меня свой бешеный гнев и станет оскорблять моего мужа, а Сильвия попросту не пожелает со мной разговаривать. Я знала, что она недавно вышла замуж – за одного из своих двоюродных братьев, который и раньше приходил к ним помогать ее отцу и братьям управляться со стадами, – и вместе с мужем живет в отцовской усадьбе, так что ей не пришлось оставлять своих родных пенатов и перебираться куда-то еще. Там она всю свою жизнь и прожила. Но я с нею никогда больше не виделась.
И за пределами Лация, в соседних с нами странах, та короткая война оставила немало израненных душ и тяжких переживаний. Все, кто послал воинов в помощь Турну, видели, как эти воины возвращались домой побежденные, израненные. Погибли многие полководцы, и многим теперь казалось странным, и как началась эта война, и как нелепо ее вели – не успели заключить мирный договор и тут же его нарушили, потом, не успев толком его восстановить, снова нарушили. Цели этой войны и вовсе были настолько неясны, что люди просто не знали, кого же им винить. Легче всего было возложить вину на чрезмерное честолюбие Турна. Но, с другой стороны, Латин вроде бы разрешил своим людям сражаться на стороне Турна, и вроде бы все латины дружно поднялись против чужаков, намереваясь изгнать их с италийской земли. К тому же многие полководцы и у вольсков, и у сабинян были убиты не латинами, а троянцами, греками и этрусками. Все прекрасно знали, что этруски всегда стремились властвовать на юге Италии; а грекам и вовсе нельзя доверять. Да и кто такие эти троянцы? Приплыли неизвестно откуда и требуют себе чуть ли не всю Италию, которая им якобы завещана!
Ибо слухи о том пророчестве все же просочились, хотя Эней никогда прилюдно о нем не рассказывал. Видимо, кто-то из самих троянцев сболтнул, что он привел их сюда, руководствуясь знамениями и оракулами, чтобы править этой страной и впоследствии основать великую и вечную империю. Я, во всяком случае, знала, что Асканий не раз говорил об этом своим новым друзьям из Лация и даже приводил их в наш атрий, чтобы показать щит Энея с пророческими изображениями величественных зданий и бесконечных войн. «Все эти воины и правители – мои потомки», – объяснял он приятелям; я сама слышала это, проходя мимо с маленьким Сильвием на плече – так Эней когда-то носил свой щит.
* * *
На вторую весну, где-то в конце марта, вооруженная банда рутулов и вольсков, тайно собравшись в пригородах Ардеи, двинулась под прикрытием ночи к Лавиниуму. Они намеревались напасть на нас ранним утром, когда уже откроют ворота. Дело в том, что к этому времени стены нашего города были уже достаточно прочны, но сторожевые посты на случай внезапного нападения мы еще не выставляли. На ночь ворота, разумеется, закрывали, но на рассвете снова открывали, чтобы пастухи и скотоводы со своими стадами могли свободно входить в город и выходить из него. Первыми, кто предупредил город о нападении, были двое крестьянских мальчишек, которые принялись греметь железом и кричать: «Армия! Армия наступает!» Стражники у ворот подняли тревогу. В таких чрезвычайных обстоятельствах реакция у Энея была мгновенной, как у кошки: он сразу вскочил, выбежал из дома и призвал к себе Аскания, Ахата, Сереста и Мнесфея, приказав им как можно скорее собрать вооруженный отряд. Все это было сделано так быстро, что я вообще почти ничего не успела понять.
