— Это трудно было предвидеть, — ответил Гектор. — Мы не ожидали такого. Значит, они напали на соседние города. Я слышал от одной женщины, что еще они совершили набеги на острова Имброс и Тенедос. Как далеко они смогут зайти?
— Я думаю, их возможностям есть предел, — заверил Антимах.
— Что докладывают наши шпионы? — присоединился Парис.
Я не знала, где он провел утро. Когда я уходила, он спал.
— Они придут, как только появится возможность, — ответил Гектор. — Тогда мы узнаем больше. А пока нужно как-то накормить этих людей. Прикажи начальнику снабжения поставить их на хлебное довольствие.
— Но мы не можем тратить на них свои запасы, — возразил, покашливая, Антимах.
— Они потеряли свои дома из-за нас. Мы обязаны им помочь.
Я испытывала благодарность к Гектору за его поведение. Он никогда не винил меня за те беды, которые я принесла. Он один из всех троянцев, похоже, считал, что я невиновна и в той же мере являюсь игрушкой в руках богов, как и все люди.
Но для остальных членов семьи смерть Троила стала поворотным моментом, после которого они, подобно Парису, изменили отношение ко мне. До этой трагедии они пытались принять меня в свой круг, когда же их кровный сын и брат погиб, они осознали, что Елена никогда не станет членом их семьи. Я навсегда останусь пришлой, чужой, иноземкой, человеком, через которого должно исполниться предзнаменование, воплощенное в Парисе. Мы с ним превратились в орудия уничтожения друг друга и Трои.
Горожане — те самые горожане, которые еще недавно приветствовали меня как «греческое сокровище», — теперь бросали на меня недобрые взгляды, когда я шла по улице, и шарахались, как от проклятой. Да так оно, возможно, и было. Я бродила по городу, мимо площадей, мимо могилы Троила, заходила в маленькие переулочки и обращала внимание на те мелочи, которыми люди любовно украшали свой быт: горшочки с травами на крыльце, расписные ставни, плетеные сиденья стульев. Иногда вразвалку проходили воины, задевая стулья, разбивая горшки. Дела в Трое шли все хуже и хуже, а греки не собирались уходить.
Точно не могу сказать, в какой момент у меня в голове зародилось решение принести себя в жертву. Знаю только, что, проснувшись однажды утром, когда солнце слегка окрасило стены домов, я посмотрела на них с мыслью: они всегда будут у меня перед глазами, а к тому часу, когда наступили сумерки и на тех же самых стенах зажглись факелы, я не сомневалась, что должна покинуть Трою. Я должна избавить город от своей особы.
Я должна вернуться к грекам — даже несмотря на то, что поклялась после этого наложить на себя руки.
Готовиться к разлуке, к концу собственной жизни — это подобно ночному кошмару. Я должна покинуть Париса, если хочу, чтобы он остался жив. И Приама, и Гектора, и мою единственную подругу — Андромаху. И Геланора с Эвадной тоже. Я сидела перечисляла их, и мне было грустно оттого, что вряд ли найдется среди троянцев человек, которого хоть немного опечалит мое исчезновение, а ведь я жила с ними.
Приняв решение, я отложила его выполнение на тридцать дней, чтобы удостовериться в его правильности. Такие поступки не совершаются под влиянием минутного порыва.
В течение следующих тридцати дней я смотрела на город другими глазами, словно издалека, словно уже простившись с ним. Я слышала, как члены совета мечут громы и молнии, обсуждая набеги греков, я видела, как в тесноте и отчаянии живут беженцы под стенами города, я вдыхала дым пожарищ, который доносило ветром. Тщетно искала я знака, который сказал бы мне, что нужно остаться. И на каждом шагу я встречала подтверждения тому, что всем будет лучше, если я исчезну и война прекратится.
А Парис? Да, сейчас он чувствует себя лучше, меньше скорбит о Троиле, но выдержит ли он еще одну потерю, если кого-либо из близких убьют? А новые смерти непременно последуют. Парис и сам может оказаться в числе погибших. Итак, чтобы спасти ему жизнь, я должна уйти.
На душе было странное чувство: я хранила свой замысел в тайне и ходила среди живых как призрак, но никто не догадывался, что я призрак. Я наслаждалась теми часами, которые проводила у очага, разговаривая с Гектором и Андромахой, я радовалась вниманию старого Приама, которое он щедро расточал мне, ибо я знала: скоро этому придет конец.
Что касается Париса, то я смогла простить ему все: и мрачность, и холодность, и переменчивость по отношению ко мне. Это ничтожные пятна на его солнечной сущности. Они возникли по моей вине, и они исчезнут, если я уйду. Он станет прежним Парисом. Только я этого уже не увижу.
Рассказывают, что Ифигения в последнюю минуту перестала бороться и отдала свою жизнь за то, чтобы греки могли отплыть в Трою. Теперь настал мой черед — я должна спасти троянцев от этих самых греков.
Парис ни о чем не подозревал. Я сама удивилась, не испытав при этом радости, как успешно могу притворяться. Первые дни мысль о разлуке с Троей заставляла мое сердце кровоточить, но постепенно оно закалилось. Я прочувствовала, как мало значит мое личное горе по сравнению с общим, которое наступит, если я останусь. Последние сомнения рассеялись.
Когда уйти и как? Городские стены охраняются даже ночью. Переходы между башнями находятся под наблюдением часовых. Только в редкие безлунные ночи фланги крепости окутаны тьмой, но тем внимательнее прислушиваются часовые к малейшему шороху. Любого, кто карабкается по стене, сразу обнаружат. Да и как лазать по этим стенам? Их высота — шесть мужских ростов, они облицованы гладким камнем, за который не зацепишься ни рукой, ни ногой.
Может, воспользоваться водными путями? Но в черте города два колодца, поэтому не существует лазов для доставки воды. Сточные воды отводятся по широкому канализационному каналу. Он выходит наружу под южной стеной, но оборудован решеткой, которая не пропускает предметов крупнее крысы.
Возможно, мне удастся отлучиться по какому-либо делу. Но меня никуда не выпускают без охраны. Да и не существует дела, ради которого мне позволят рисковать жизнью, особенно после случая с Троилом. Сказать, что я согласна на встречу с греками, о которой они просили? Но троянцы не разрешат мне принять приглашение: они считают его неприкрытой ловушкой и уверены, что греки попытаются похитить меня.
Мысль о помощи я отметала: не сомневалась, что меня предадут. Свой первоначальный замысел я считала единственно верным: незаметно выбраться из города без всяких сообщников.
Тридцатидневный срок, который я сама себе установила, заканчивался. И вдруг куда-то улетучилась моя решимость. Я медленно поднималась в гору, к своему дворцу, и меня охватило желание вцепиться в колонну как можно крепче, чтобы меня не оторвала от нее злая сила, которая стремится вытолкнуть меня вон из города, будто этой силой не была я сама. Я хотела навек остаться в Трое, прильнуть к ее камням, чтобы ничто нас не разлучило. Но я понимала: нет другого способа сохранить эти камни, как только покинуть их.
Дворец показался еще прекраснее, чем всегда. Парис ждал меня там. В тот вечер он был в хорошем расположении духа, в нем проснулся прежний Парис. Он радостно встретил меня, сообщил, что у нас будут гости, которые доставят мне удовольствие. Он весело хлопотал и, чтобы мы могли собраться не в большом мрачном мегароне, а в зале поменьше, расставлял там для тепла переносные жаровни. Как всегда, если его переполняла радость, то от него невозможно было оторвать глаз, неважно, что он при этом делал.
