За окном торопился Нью-Йорк, но здесь, за гардинами, продолжалась жить частица Наленчева и Живкова. Все воссоздавало картину ушедших лет: выцветшие желтые стены, высокий потолок, деревянный пол, даже стиль комода и обивка кресел. Опытный режиссер не смог бы найти более подходящий интерьер для этой сцены, — подумал Герман. Он вдохнул запах свечных фитилей. Он опустился в кресло, а Тамара села на край кровати.
Герман сказал: "Ты, конечно, можешь не говорить мне об этом, но — если ты считала, что меня нет в живых, тогда ты наверняка — с другими…"
Он не мог продолжать. Его рубашка снова стала мокрой.
Тамара испытующе поглядела на него. "Ты хочешь знать? Всю правду?"
"Можешь не говорить. Но я был с тобой честен и заслуживаю…"
"У тебя был другой выбор? Тебе пришлось сказать правду. Я твоя законная жена, а это означает, что у тебя две жены. За такими вещами в Америке следят очень строго. Совершенно независимо от того, что делала я — тебе неплохо бы знать: любовь для меня — это не вид спорта".
"Я не говорил, что любовь — вид спорта".
"Ты превратив наш брак в карикатуру. Я пришла к тебе невинной девочкой и…"
"Перестань!"
"Все дело в том, что мы, как бы мы там ни страдали и как бы ни сомневались, проживем еще день или еще час — очень нуждались в любви. Мы нуждались в ней сильнее, чем в нормальные времена. Люди лежали в подвалах и на чердаках, голодные и вшивые, но они обнимались и целовались. Я никогда бы не подумала, что люди могут быть столь страстными в подобных обстоятельствах. Для тебя я была меньше, чем ничто, но мужчины пожирали меня взглядами! Господи, прости меня! Мои дети были убиты, а мужчины затевали со мной романы. Они предлагали мне кусок хлеба или немного жира или какое-нибудь послабление на работе. Не думай, что это были пустяки. Корка хлеба — это была мечта. Несколько картофелин — состояние. В лагерях торговля шла все время, в нескольких шагах от газовых камер заключали сделки. Весь обменный капитал уместился бы в одной туфле, вот как отчаянно люди старались спасти свою жизнь.
Симпатичные мужчины, моложе меня, мужья привлекательнейших женщин, бегали за мной и каких только чудес не обещали! Мне даже присниться не могло, что ты жив, но пускай бы я знала об этом — я все равно не обязана была хранить тебе верность! Наоборот, я хотела тебя забыть. Но хотеть и мочь — две разные вещи. Я должна любить мужчину, иначе секс мне отвратителен. Я всегда завидовала женщинам, для которых любовь — игра. Но в конце концов, а что она такое, как не игра? Но есть во мне что-то — проклятая кровь моих богобоязненных бабок — что препятствовало этому.
Я говорила себе, что я набитая дура, но если мужчина дотрагивался до меня, я начинала избегать его. Они называли меня лицемеркой. Мужики делались грубыми. Один очень уважаемый человек пытался меня изнасиловать. В придачу ко всем этим несчастьям мои подруги по лагерю в Джамбуле попытались устроить мой брак. Все твердили одно и то же: "Ты молода, тебе надо замуж". Но это ты нашел себе другую, а не я. Одно я знаю точно, милосердного Бога, в которого мы верили — не существует".
"Значит, у тебя никого не было?"
"Мне кажется, ты разочарован. Нет, у меня никого не было, и я больше никого не хочу. Перед душами моих детей я хочу предстать чистой".
"Мне кажется, ты сказала — Бога не существует".
"Если Бог мог смотреть на весь этот ужас и ничего не предпринял, то Он — не Бог. Я говорила с верующими евреями, даже с раввинами. В нашем лагере был молодой человек — он был раввином в Старом Жикове. Он был очень набожный — таких, как он, больше не бывает. Ему приходилось работать в лесу, хотя он был слишком слаб для этого. Большевики знали, что его труд не принесет им никакой пользы, но мучить раввина считалось у них добрым делом. Однажды в субботу он не захотел брать свою пайку хлеба, потому что закон запрещает носить что-либо в этот день. Его мать, жена старого раввина, была святая. Только Бог на небесах знает, как она утешала людей и отдавала им последнее. Условия в лагере были такие, что она ослепла. Но она знала назубок все молитвы и твердила их до последней минуты.
Однажды я спросила ее сына: "Как Бог допустил такую трагедию?" Его ответ состоял из всевозможных уверток. "Неисповедимы пути Господни" и так далее. Я не стал спорить с ним, но во мне поднялось раздражение. Я рассказала ему о наших детях, и он побелел как полотно и смотрел на меня пристыженный — как будто сам был виноват в этом. В конце концов он сказал: "Я заклинаю вас, не продолжайте".
"Да, да".
"Ты ни разу не спросил о детях".
Герман помолчал мгновенье. "О чем тут спрашивать?"
"Нет, не спрашивай. Я знала, что среди взрослых бывают великие люди, но что дети, маленькие дети, могут быть великими настолько — в это я никогда бы не поверила. Они повзрослели за одну ночь. Я отдавала им часть моей пайки, но они отказывались есть эти куски. Они пошли на смерть как святые. Души существуют, они есть Бог, которого нет. Не возражай мне. Это мое убеждение. Я хочу, чтобы ты знал, что наш маленький Давид и маленькая Иошевед приходят ко мне. Не во снах, а наяву. Ты, конечно, думаешь, что я рехнулась, ну и думай — мне это ни капельки не мешает".
"Что они говорят тебе?"
"О, много всего. Там, где они теперь, они снова дети. Что ты намерен делать? Разведешься со мной?"
"Нет".
"А что мне тогда делать? Приехать жить к твоей жене?"
"Прежде всего ты должна найти себе квартиру".
"Да. Оставаться здесь я не могу".
Глава четвертая
1
"Итак, невозможное возможно", — сказал себе Герман. "И действительно, происходят великие дела".
Бормоча под нос, он шел по Четырнадцатой улице. Он оставил Тамару в доме ее дяди и направился к Маше, предварительно позвонив ей из кафетерия на Ист-Бродвее и сказав, что неожиданно появился один из его дальних родственников из Живкова. Смеха ради он дал родственнику имя Файвеля Лембергера и описал его как ученого-талмудиста, мужчину в возрасте шестидесяти лет. "Ты уверен, что это не Ева Краковер, прежняя твоя любовь в тридцатые годы?", — спросила Маша.
"Если хочешь, я представлю тебе его", — возразил Герман. Теперь Герман зашел в аптеку, что бы позвонить Ядвиге. Все телефонное кабинки были заняты, и ему пришлось ждать. Особенно ошеломило его не само событие, а тот факт, что во всех своих фантазиях и размышлениях он не мог и представить, что Тамара жива. Может быть, его дети тоже воспрянут из мертвых? Свиток жизни прокрутится еще раз, и все, кто были, снова будут тут. Уж коли высшие силы играют с ним, у них наверняка есть еще кое-что в запасе. Разве они уже не произвели на свет Гитлера и Сталина? Покуда ими владеет дух изобретательства, никогда нельзя чувствовать себя в безопасности.
Через десять минут все пять телефонные кабинок все еще были заняты. Мужчина по-прежнему жестикулировал, говорил так, как будто собеседник на другом конце провода мог видеть его. Другой шевелил губами в непрерывном монологе. Третий говорил и курил и между делом складывал в столбик мелочь, которая была нужна ему, чтобы продолжать разговор. Девушка смеялась и пристально смотрела на ногти левой руки, словно диалог касался именно ее ногтей, их формы и цвета. Все говорившие очевидно были вовлечены в ситуации, которые требовали объяснений, извинений, отговорок. На их лицах были ложь, любопытство, горе.
