Наконец одна из кабинок освободилась, и Герман вошел в нее, вдыхая запах и тепло другого человека. Он набрал номер, и Ядвига ответила тут же, как будто ждала у телефона.
"Ядзя, милая, это я".
"О, да!"
"Как дела?"
"Откуда ты звонишь?"
"Из Балтиморы".
Ядвига несколько мгновений молчала. "Где это? Ну ладно, все равно".
"Несколько сот миль от Нью-Йорка. Ты меня хорошо слышишь?"
"Да, очень хорошо."
"Я стараюсь продать книги".
"А люди покупают?"
"Я стараюсь, и они покупают. Это же их деньги идут у нас на квартплату. Как ты провела день?"
"О, я стирала белье — здесь все так пачкается", — сказала Ядвига, не замечая, что все время говорит одно и то же. "Прачечные здесь рвут белье в клочья".
"Что поделывают птицы?"
"Болтают. Целуются весь день".
"Счастливые создания. Я сегодня переночую в Балтиморе. Завтра поеду в Вашингтон, это еще дальше, а вечером опять позвоню тебе. Телефону нет дела до расстояний. Электричество за одну секунду переносит голос на сто восемьдесят тысяч миль", — сказал Герман, не зная, зачем сообщает ей эту информацию. Возможно, он хотел поразить ее расстоянием, которое их разделяло, чтобы она не ждала, что он слишком быстро вернется домой. Он слышал щебетанье птиц. "К тебе кто-нибудь приходил? Я имею в виду, из соседок?", — спросил он.
"Нет, но в дверь звонили. Я открыла на цепочку, а там стоял мужчина с машиной, которая всасывает пыль. Он хотел показать мне, как это происходит, но я сказала, что когда тебя нет, я никого не впускаю".
"Ты правильно сделала. Может быть, это правда был продавец пылесосов, но это мог быть и вор, и убийца".
"Я не пустила его".
"Что ты будешь делать сегодня вечером?"
"О, я устрою стирку. А потом поглажу твои рубашки".
"Ах, можно и не гладить".
"Когда ты снова позвонишь?".
"Завтра".
"Где ты будешь ужинать?"
"В Филадельфии, я имею в виду, в Балтиморе, полно ресторанов".
"Мяса не ешь. Ты испортишь себе желудок".
"У меня уже все равно все испорчено".
"Не ложись поздно спать".
"Да. Я люблю тебя".
"Когда ты приедешь?".
"Не позже, чем послезавтра".
"Приезжай скорей, мне одиноко без тебя".
"Мне тебя тоже не хватает. Я привезу тебе подарок".
И Герман повесил трубку.
"Милая душа," — сказал себе Герман. "Как получается, что подобная доброта все-таки выживает в этом похабном мире? Это необъяснимо — разве что верить в переселение душ". Герман вспомнил о Машиной выдумке, будто у Ядвиги может быть любовник. "Это неправда", — подумал он, раздражаясь. "Она само чистосердечие". Все-таки он представил, что в то время, пока она говорила с ним по телефону, рядом с ней стоял поляк. Поляк использовал те же самые трюки, которыми так хорошо умел пользоваться Герман. "Ну да, полную гарантию дает только смерть".
Герман подумал о рабби Ламперте. Если он сегодня не отдаст ему обещанную главку, рабби вполне способен выгнать его. Срок платы за квартиру истек и в Бронксе, и в Бруклине. "Я смеюсь! Это все уже чересчур. Это будет мой конец". Он по лестнице спустился на станцию подземки. Что за влажная жара? Молодые негры пробегали мимо него. В их выкриках звучала наполовину Африка, наполовину Нью-Йорк. Женщины, у которых платья пропотели подмышками, толкали друг друга пакетами и сумками, и глаза их сверкали от гнева. Герман сунул руку в карман брюк, желая вытащить платок, по платок был мокр. На перроне ждала густая толпа, тело было прижато к телу. Резко свистнув, подъехал поезд — с такой скоростью, как будто хотел, не останавливаясь, промчаться мимо. Вагоны были набиты. Толпа бросилась в открывающиеся двери, не дожидаясь, пока пассажиры внутри вагона протолкаются к ним. Сила, которой невозможно было противиться, втащила Германа внутрь. Бедра, груди, локти вдавливались в него. Здесь, по крайней мере, не существовало иллюзии свободной воли. Здесь человека швыряло и трясло, как гальку или как метеор в космосе. Втиснутый в человеческую массу, Герман завидовал людям высокого роста, которые могли глотнуть немного холодного воздуха, шедшего от вентиляторов. Так жарко не было даже летом на сеновале. Так, наверное, запихивали евреев в товарные вагоны, которые доставляли их к газовым камерам. Герман закрыл глаза. Что ему теперь делать? Что предпринять? Тамара наверняка приехала без денег. Если она скроет, что у нее есть муж, то "Джойнт" окажет ей поддержку. Но она уже сказала, что не собирается обманывать американских филантропов. А он теперь был двоеженец — и в придачу имел любовницу. Если это раскроется, его могут арестовать и выслать в Польшу. "Мне нужен адвокат. Мне немедленно нужен адвокат!" Но как он объяснит эту ситуацию? У американских адвокатов на все есть простые ответы: "Какую из них вы любите? Тогда разведитесь с другой. Кончайте с этим. Найдите работу. Пойдите к психоаналитику". Герман представил себе судью, который выносит обвинительный приговор, указывая на него пальцем: "Вы злоупотребили американским гостеприимством". "Мне нужны они все три, вот постыдная правда", — признался он сам себе. Тамара похорошела, стала спокойнее, интереснее. Она прошла еще более ужасный ад, чем Маша. Развестись с ней значило бы отдать ее в руки других мужчин. А что касается любви, то эти идиоты-специалисты используют слово "любовь" так, как будто могут объяснить, что это такое — тогда как никто еще не осознал его истинного значения.
2
Когда Герман пришел, Маша была дома. Она была в хорошем настроении. Она вынула сигарету, торчавшую между губ, и поцеловала его в губы. Он слышал, как на кухне булькает что-то. Пахло жарким, чесноком, борщом, молодой картошкой. Он слышал голос Шифры Пуа. Всегда, когда он приходил в этот дом, у него появлялся аппетит. Мать и дочь все время варили, пекли, возились с кастрюлями, сковородками, банками для рассола, досками для приготовления лапши. По субботам Шифра Пуа и Маша готовили шолет
и кугль
. Может быть, потому, что он жил с нееврейкой, Маша особенно заботилась о том, чтобы по субботам в доме горели свечи, сиял ритуальный кубок, а стол был накрыт так, как велит традиция. Шифра Пуа часто втягивала Германа в спор о законах, относящихся к еде; по недосмотру она вымыла вместе ложку из-под молока и вилку, которой ела мясо; со свечи на поднос капнул воск; у цыпленка не оказалось желчного пузыря. Герман вспомнил, что ответил ей на ее последний вопрос: "Попробуй печень и скажи, горькая ли она".
"Да, она горькая".
"Если она горькая, значит, она кошерная".
Герман как раз ел картошку, когда Маша спросила его о родственнике, разыскавшем его. Он поперхнулся куском, который собирался проглотить, и чуть не задохнулся. Он не мог вспомнить имени, которое назвал ей по телефону. Все-таки он начал рассказывать. Он привык к подобным импровизациям.
