Со временем на смену гужевому транспорту пришли грузовики. И я создал новую компанию. Возможно, все было бы хорошо, если бы не мои навязчивые воспоминания. Стоило мне подумать об Этели, я вспоминал жену резника с ее двойной жизнью. По ночам я расспрашивал Этель о ее прежних романах. Ей пришлось рассказать мне все со всеми подробностями. Если она упиралась, я устраивал ей настоящий ад. Когда мне, как всякому бизнесмену, приходилось уезжать в другой город, я сразу же представлял, как Этель в мое отсутствие встречается с любовниками. Я не понаслышке знал, как может вести себя прекрасная половина человечества. А чем, собственно говоря, моя Этель так уж сильно отличается от остальных, думал я. Стоит тебе отвернуться, и твоя жена уже строит кому-нибудь глазки. Все они такие. Дошло до того, что мне пришлось обратиться к психиатру. Так этот недоумок, вместо того чтобы выписать мне какое-нибудь успокоительное, только усугубил дело. Он сам был разведен и платил алименты. Он ткнул в диван и сказал: «Если бы этот диван умел говорить, разводов было бы гораздо больше». Я стал плохо спать, и всему виной была моя подозрительность. Просыпался посреди ночи с диким желанием задушить Этель. Наверное, я бы никогда этого не сделал, но я буквально кипел от злости. А когда я осознал, что у меня подрастают две дочери, которые тоже когда-нибудь станут такими же хитрыми и подлыми, как все остальные женщины, мне и их захотелось убить. Представляете, убить своих собственных детей! Вы можете объяснить такое безумие? Наверное, вы считаете меня убийцей?
— Вы не убийца.
— А кто же я!
— Человек.
Гонг позвал нас на ужин, и мы отправились в ресторан первого класса. По просьбе Сэма нас посадили за один стол. Мой «винный стюард» теперь обслуживал нас обоих. Каждое блюдо готовилось по индивидуальному заказу, вследствие чего ужин длился около двух часов.
— Вы остались с Этель? — спросил я Сэма.
Он отодвинул тарелку в сторону.
— Нет, мы развелись. Я хотел уехать из Нью-Йорка, а она, наоборот, не желала жить нигде больше. Продолжала таскать меня в театр и в кафе «Рояль», где мы постоянно натыкались на ее бывших любовников. Каждый раз к нам подсаживался какой-нибудь тип, с которым она когда-то спала. Это было невыносимо. Хоть я и простой человек, сын кучера, но в нашей семье такого быть не могло. У мамы — да покоится она в мире — был один Бог и один муж. В общем, я чуть не свихнулся. Мне казалось, еще немножко, и я убью Этель, а потом и себя самого, потому что гнить в тюрьме было бы выше моих сил. Мы все время ссорились, и наша любовь дала трещину. Этель сделалась — как это называется? — фригидной. В постели жаловалась, что ей больно. Я отвел ее к невропатологу, и тот сказал: «Это все у нее в голове». Мы расстались, потом снова сошлись, потом опять расстались. Этель вернулась в театр. Пьеса, в которой она сыграла, уже через неделю сошла со сцены. Критик — забыл, как его звали, — написал, что он чуть не уснул во время спектакля. Этель он вообще не упомянул. Этих ребят интересуют только звезды. В общем, вскоре Этель сама потребовала развода. А я еще не опустился до такой степени, чтобы кому-то навязываться. Короче говоря, я послал ее в Рино, и дело было сделано. Само собой, я поддерживал детей. Она думала, что это я виноват в том, что ее актерская карьера не заладилась, и что теперь ее прямо завалят выгодными предложениями. Но театры закрывались один за другим. Молодое поколение уже не знает идиша. Да и зачем тащиться в какой-то театр в даунтаун, если за сорок центов рядом с домом можно посмотреть голливудское кино с музыкой, танцами и шикарными девчонками. Шесть лет она прожила одна, без мужа. Когда я приходил повидаться с детьми, она со мной не разговаривала, запиралась в спальне или вовсе уходила из дома. Потом она завела себе мужа-аптекаря, вдовца с пятью детьми. Мне было невыносимо в Нью-Йорке. Она настроила против меня детей. Наша старшая дочь, Фанни, знать меня не желает. Сейчас она врач. Младшая вышла за актера и попыталась пойти по стопам матери. Но из этого ничего не получилось, и в конце концов они развелись. Между прочим, она уже дважды разводилась. Я даже не знаю, где она сейчас обретается. Кажется, где-то на Среднем Западе. Окончила курсы медсестер. Мой сын — ученый, профессор социологии в Мэдисоне, штат Висконсин. Он женат на гойке. Он-то как раз всегда меня любил. Раньше часто приезжал ко мне в Лос-Анджелес. У него пять симпатичных ребятишек. Но они уже не евреи. Мать отправила их в католическую школу. По воскресеньям они ходят в церковь. Совсем оторвались от корней. Я переехал в Лос-Анджелес. Во-первых, потому, что стал плохо переносить холода, а во-вторых, потому, что не мог больше жить в одном городе с Этель. Кроме того, меня замучил мой деловой партнер. С партнерами ведь часто так: либо они бездельники, либо воры, либо и то и другое вместе. А тут еще Гитлер развязал войну. Я читал в газетах о том, что творят с евреями. Мои родители умерли до войны. Отец — да покоится он в мире — отказался в свое время ехать в Америку из-за того, что здесь евреев заставляют работать в шабат. Мой брат Беньямин погиб на Первой мировой. Всех остальных родственников убили нацисты. Я, конечно, не все знал, но и того, что до нас доходило, было достаточно, чтобы впасть в отчаяние. В газетах писали, что здоровенные парни вытаскивают младенцев из кроваток, а потом играют их головами в футбол. В Нью-Йорке я посещал собрания земляков и митинги протеста в Мэдисон-Сквер-Гарден. Ораторы говорили дельные вещи, проводили сбор средств, и я всегда жертвовал, сколько мог. И все-таки у меня было такое чувство, что большинство людей, включая и самих выступающих, все это как-то не особо задевает. Я узнал, что ораторам платят гонорары и якобы они еще торгуются. А на меня эти ужасы невероятно подействовали. Может быть, потому, что я жил один и по ночам долго не мог уснуть. Лежал, читал газеты, и у меня прямо сердце на части разрывалось. Если образованные люди способны на такие зверства, а остальной мир молчит и не вмешивается, чем собственно, человек отличается от зверя? Когда живешь с семьей, у тебя нет времени подумать: жена все время от тебя чего-то требует, дети пристают. А когда лежишь один в четырех стенах поневоле задумаешься о всякой всячине. В общем, я перебрался в Калифорнию.
Чем мне могла помочь Калифорния? Но во всяком случае, там я начал новое дело и с головой ушел в работу. В Санта-Барбаре я познакомился с одной вдовой, и у нас получилось что-то похожее на любовь. Но я все равно не мог до конца расслабиться. Лежишь, бывало, с ней, целуешься, милуешься, а сам думаешь, что она только что похоронила мужа, отца своих детей, и вот уже подыскала замену. Все мои мысли шли в одном направлении. Нет на свете настоящей любви, нет верности! Так называемые «близкие» еще страшнее дальних: предадут и глазом не моргнут. Вначале вдова сказала, что ей от меня ничего не нужно, кроме тепла и нежности. Но я и оглянуться не успел, как уже содержал ее. То ей подавай норковую шубу, то брошку, то кольцо с бриллиантом. Потом она стала требовать, чтоб я застраховал ее на четверть миллиона долларов — ни больше ни меньше. Я прямо ей сказал, что, если бы мне хотелось на кого-то тратиться, я бы выбрал помоложе и покрасивее. Она закатила скандал, и я послал ее куда подальше. Слишком уж она беспокоилась о своей выгоде.
С тех пор я живу один. Время от времени появляются разные женщины, но, как только я даю понять, что не склонен смешивать сердечные дела с денежными, они бегут от меня, как от огня. Я много думал обо всем этом. Ведь если так посмотреть, мою маму тоже содержал муж. Но она рожала отцу детей, с утра до ночи занималась домом и была верной женой. Когда отец уезжал в Зихлин или Венгров, он мог не беспокоиться, что какой-нибудь щеголь заявится к ним в дом миловаться с его женой. Да если бы он даже в Америку уехал на шесть лет, мама бы не стала ему изменять. А современные женщины…
