— Ты же знаешь, что я не могу оставить мать.
— На несколько часов можешь.
После долгих споров и уговоров Рейцл согласилась приехать ко мне в Манхеттен — «выехать в город», как она выражалась. За Лией-Хиндой временно приглядит их соседка. Лия-Хинда страдала гипертонией и полдюжиной других заболеваний, но не сдавалась. Она принимала тонны таблеток и сидела на самой строжайшей из известных мне диет. Пройдя гетто и концлагеря, она явно намеревалась дожить до девяноста.
Рейцл сказала, что приедет через час, но по опыту я знал, что раньше чем через три она вряд ли появится. Дома она ходила в чем попало, но, отправляясь в город, считала своим долгом облачиться в самое лучшее. Перед уходом она раскладывала на столе таблетки для матери: от сердца, мочегонное, витамины. Лия-Хинда так и не смогла разобраться в американских лекарствах.
Теперь можно было побриться, принять ванну и даже просмотреть рукопись. Если бы не телефон, трезвонивший почти без передышки. Кроме того, я никак не мог найти бритвенный станок. Проискав около четверти часа, я вспомнил, что сунул его в чемодан, с которым должен был лететь в Калифорнию. Я начал распаковываться, но тут снова зазвонил телефон. Я услышал голос взрослого человека, пытающегося изобразить голос ребенка, и сразу догадался, что это Сара Пицеллер. Она не разучилась шутить, несмотря на рак.
— Ты уже слышал, что твоя Сара умерла? — сказала она неумело подделанным детским голоском.
Я молчал.
— Почему ты не отвечаешь? Боишься мертвецов? Они безобидные. И ты тоже не можешь их обидеть. Чудесно, правда?
Она повесила трубку.
Раздалось три звонка в дверь — приехала Рейцл, и, как всегда, в смятении. Она так и не смогла изжить память о гетто, тайных переходах границы, лагерях для перемещенных лиц. Рейцл была блондинкой с голубыми глазами и стройной фигурой. Хотя ей было уже под сорок, ее вполне можно было принять за девушку лет двадцати с небольшим. Когда-то она была портнихой. В Америке ей предложили работать моделью. К несчастью, она так и не выучила английский, а в гетто у нее появилась привычка выпивать. Едва переступив порог, она закричала:
— Чтоб я еще раз поехала на метро! Лучше умереть!
— Что случилось?
— Ко мне привязался какой-то тип. Я сказала на своем ломаном английском: «Иди, мистер. Я не понимать английский», а он не отстает. Пьян, как Лот. Глаза головореза. Я вышла из вагона, он за мной. Господи помилуй! Вот, думаю, сейчас он вытащит нож.
— Ты слишком модно одета, поэтому…
— Значит, ты его оправдываешь?! Ты вообще всегда берешь сторону моих врагов. Ты мог бы быть адвокатом Гитлера. Это самое обыкновенное платье. Можешь не верить, но этот материал я купила за один доллар с прилавка с остатками… Черт! Я забыла спички. Курить хочется.
Я принес Рейцл спички.
Она затянулась, выпустила облако дыма и заявила:
— А теперь мне нужно выпить.
— Так рано?
— Налей мне рюмку бренди. Кстати, я принесла тебе поесть.
Только теперь я заметил, что у Рейцл на руке висит корзинка с едой, хотя я много раз просил ее ничего мне не приносить. Я и так не мог избавиться от мышей и тараканов. Но Рейцл не обращала на мои слова никакого внимания. Тщетными оставались и мои призывы не пить и не курить. Она курила по три пачки в день, и я всерьез опасался за ее здоровье. Она курила даже ночью. Я хотел налить ей маленькую рюмочку, но Рейцл выхватила бутылку у меня из рук, налила целый стакан и выдула его залпом со скоростью заправского пьяницы. Скривилась, потом повеселела.
Хотя Рейцл принесла обед на двоих, сама она почти не ела. Ей вполне хватало курева и спиртного. Рейцл приготовила блюда, к которым привыкла в своем родном местечке: картофельный кугель, запеканку из лапши, грибной соус и чернослив на десерт. Пока я ел, она рассказывала:
— В гетто мы и мечтать не могли о такой еде. Мы молились о черством хлебе. Я сама видела, как два еврея подрались из-за плесневелой хлебной корки. Нацисты потом высекли их обоих за нарушение порядка. Где был Бог, о котором ты там что-то царапаешь? Это не Бог, а убийца. Будь у меня власть, я бы вешала всякого, затевающего эти «божественные» разговоры.
— Значит, ты бы и меня послала на виселицу?
— Тебя? Ни за что, дорогой. Я бы просто заклеила тебе рот — вот и все. Ты сам не понимаешь, что говоришь. Ты просто маленький несмышленыш. То, что такой бестолковый мальчишка пишет книги, просто загадка для меня. Я уверена что это пишешь не ты, а дибук, который в тебя вселился. Это он писатель. Если не съешь весь этот кугель до последней крошечки, я уйду, и больше ты меня не увидишь. Налей мне еще глоток.
— Даже не проси.
— Брось. Мне хочется хотя бы на несколько минут забыть этот мерзкий мир. С кем ты ходил на «Турецкую свадьбу»?
— Ни с кем.
— Но в своем отзыве ты упоминаешь о какой-то спутнице.
— Это просто фигура речи.
— Фигура речи? Не морочь мне голову всякими модными словечками. Я прекрасно знаю, что ты не пропускаешь ни одной юбки. Чтоб им всем гореть в аду синим пламенем! А что, я тебя уже не удовлетворяю? Ты ходил в театр с какой-то шлюхой. Чтоб все казни египетские на нее обрушились! Небось пока я там вшей кормила, она каталась тут как сыр в масле, а теперь отбивает у меня моего мужчину. Чтоб она сдохла!
— Ты зря тратишь свои проклятья — этой женщины просто не существует.
— Еще как существует! И она, и все прочие. Я бы дорого дала, чтобы их не было. Вот поэтому я и пью. Плесни мне еще глоточек.
— Нет.
— Нет? Значит, ты просто хладнокровный убийца. Ты утверждаешь, что ты потомок раввинов, а мне кажется, что твоя мама родила тебя от какого-то заезжего молодца. И не надо на меня так смотреть. Такое тоже случалось в нашей многострадальной истории. Откуда иначе у нас светлые волосы, курносые носы? Мы уже давно не евреи. Одни гои преследуют других гоев — вот что происходит на самом деле. Настоящих евреев давно не осталось. Ну, может быть, какая-то горсточка выжила в Иерусалиме. Сейчас же дай мне выпить, а то я умру.
— Перестань.
Рейцл уставилась на меня своими светло-голубыми глазами:
— И за что я тебя люблю? Что я в тебе нашла? Я много-много лет мечтала о мужчине, и вот появился ты, злобный психопат.
Мы обнялись, и я попытался поднять ее на руки, от чего у нее слетела туфля. Зазвонил телефон. Декан английского факультета университета, в котором я вел литературное мастерство, напоминал о лекции, назначенной на завтра. Бог ты мой. Я совершенно о ней забыл. Я спросил, нельзя ли ее перенести. Он ответил, что уже арендован зал и никакие переносы невозможны.
Рейцл вспыхнула. Вывернувшись из-под моей руки, она прохромала к слетевшей туфле. По дороге споткнулась и упала. Лежа на полу она начала кричать:
