— А со сколькими ты спала? — спросил я.
— Теперь ты хочешь знать? Я не считала.
— Двадцать?
Цлова долго молчала.
— Даже десяти не было.
— Где? В Варшаве?
— Все в Варшаве. Здесь не было никого, кроме Макса.
— А что было в концлагерях?
— Им не разрешалось трогать еврейских девушек. Rassenschande {Осквернение расовой чистоты(нем.)} они это называли. Мы все кишели вшами. Ах, если бы только поезд шел, шел и никогда бы не добрался до места назначения.
— Куда бы ты хотела поехать?
— В Израиль, в Китай — лишь бы не расставаться с тобой. Что я буду делать дома одна?
Мы сидели молча, и Цлова склонила голову мне на плечо. Она, должно быть, заснула, потому что вдруг всхрапнула и выпрямилась.
— Где мы?
— На Симон авеню.
— Где это?
— Восточный Бронкс.
— Я не знаю, как добраться обратно.
— Цлова, я не могу взять тебя к этим людям. Они пригласили меня, а не тебя.
— Нет, нет, нет. Я бы не пошла, даже если бы меня пригласили.
— Оставайся в этом поезде до конечной станции и подожди, пока он не пойдет назад. Потом выйдешь на Семьдесят второй-стрит.
— Поезд может стоять на конечной станции всю ночь.
— Там будет другой.
— Я боюсь пересаживаться.
— Что же ты собираешься делать?
— Ждать тебя.
— Ты с ума сошла? Я проведу у них всю ночь.
— Ты мне этого не говорил. Ты проведешь ночь в постели со своей любовницей?
— У них есть для меня отдельная комната.
— Как зовут эту женщину?
— Фрейдл.
— Она в тебя влюблена?
— Не говори ерунды.
Мы вышли из метро, и я показал Цлове, где сесть в поезд, чтобы доехать обратно в Манхеттен. Цлова сказала:
— Подожди здесь. Не уходи, пока я не поднимусь на противоположную платформу и не увижу тебя. Я хочу быть уверена, что не потерялась.
— Хорошо.
Я стоял и ждал, но не видел Цлову. К противоположной платформе подошли и ушли уже два поезда. «Что могло с ней случиться?» — спрашивал я себя. Вдруг меня потряс истерический хохот. Мы едва познакомились, а она уже цепляется ко мне, как жена. Куда она делась? Наконец я ее увидел и закричал:
— Почему так долго?
— Я не могла разменять деньги, а у кассира не было сдачи с десяти долларов.
[150]
Что ты делаешь завтра вечером?
— На завтрашний вечер у меня уже есть приглашение.
— Когда я тебя снова увижу?
Прежде чем я смог ответить, подошел поезд, и Цлова села в него. Она что-то кричала и жестикулировала. Я быстро спустился на улицу и пошел к квартире Будников. Здесь, в Восточном Бронксе, Рош Хашана был еще более очевиден. Все магазины были закрыты, а улицы слабо освещены. Стемнело. Я вспомнил фразу из Гемары: «В какой из праздников прячется молодая луна? В Рош Хашана». Да, а куда девались умершие? Что стало с сотнями и тысячами поколений, когда-то живших на Земле? Куда делись их любовь, их боль, их надежды, их иллюзии? Уходят ли они навсегда? Или где-то во Вселенной есть архив, где все это запоминается и воспроизводится?
Неожиданно я понял, что не могу идти к Будникам с пустыми руками. Я принялся высматривать лавку, которая была еще открыта, и стал плутать по улицам Восточного Бронкса. Пошел мелкий пронизывающий моросящий дождь. Я останавливал прохожих и спрашивал, где можно найти винный магазин. Некоторые не отвечали; другие говорили, что все магазины уже закрыты. Вдруг я оказался на хорошо освещенной улице, где и нашел винный магазин. Я купил бутылку импортного шампанского, остановил такси и влез в него. Несколькими минутами позже я стучал в дверь к Будникам.
Фрейдл празднично разоделась и зажгла несколько свечей. Она была невысокого роста, ее подкрашенные волосы были такими же черными, как глаза, а маленькое личико лучилось польско-еврейским весельем. Она смогла сделать Мишу анархистом, но в последние годы начала признавать, что жизнь не совсем такова, как ее определяли Бакунин, Штирнер или Кропоткин,
[151]
— это касалось, например, положения евреев.
Я ел халу с медом и цитировал:
— «Пусть приходящий год будет добрым и сладким».
Я ел морковь и цитировал:
— «Пусть наши достоинства и добродетели растут и умножаются».
Это пожелание есть только на идише. Уверен, что сефарды
[152]
его не произносят. Я не притронулся к голове карпа, потому что был вегетарианцем, но когда Фрейдл принялась ее есть, процитировал для нее:
— «Пусть мы впредь будем в голове, а не в хвосте».
Эти обычаи возникли, когда евреи уже начали говорить на идише, в Германии, а может быть, позднее, в Польше.
Миша презрительно отворачивался от молитв и благословений, но не от еды. Он с удовольствием пожирал блюдо за блюдом, одновременно осыпая оскорблениями и ругательствами еврейских реакционеров всех сортов: сионистов, членов партии «Полай Цион», ортодоксальных и реформированных евреев, консервативных евреев,
[153]
а заодно и еврейских социалистов и коммунистов. Он считал, что у всех у них единственное желание — получать выгоду для себя и эксплуатировать остальных. Они маскируют свою жадность цветистыми фразами и лицемерными лозунгами. За последние двадцать лет анархисты официально отказались от террора как метода борьбы. Однако Миша сомневался, могут ли цели анархистов быть достигнуты без этого.
