Яков был не в силах отвести от нее взгляд. Во всем таилась прелесть: в ее походке, в остановках, в исчезновении и внезапном появлении. Словно она с ним играла в прятки. Временами молочный кувшин, который она несла, начинал сверкать алмазами. Яков издали узнал корзинку, в которой она приносила ему еду. Ванда все росла и росла. Еще мгновение, и он побежал ей навстречу под предлогом, что спешит забрать из ее рук ношу, хотя кувшины пока были порожними. Она увидела его и остановилась. Он приближался к ней словно жених к своей невесте. Вот он уже стоит возле нее, полон любви и смущения. Он хорошо знал, что не должен смотреть на нее, но разглядел все глаза ее то синие, то зеленые, полные губы, высокую шею, пышную грудь. Она работала в поле, как и все крестьянки, но руки ее оставались женственными. У Якова мелькнула мысль, что рядом с ней он выглядит как-то нелепо: нестриженый, нечесаный, в коротковатых штанах, оборванный, словно какой-нибудь нищий. Яков еще в Юзефове научился польскому. С материнской стороны он происходил от евреев арендаторов — посредников помещика. Здесь в плену он стал говорить, как гой. Иногда, он забывал, как называется по-еврейски та или иная вещь.
— Добрый вечер, Ванда!
— Вечер добрый, Яков!
— Я видел, как ты шла по дороге.
— Да?..
И кровь прилила к ее лицу.
— Ты казалась крохотной горошиной.
— Издали все кажется маленьким.
— Да, это верно, — сказал он. — Вот звезды огромны, как мир, но потому, что они далеки, они нам кажутся точками…
Ванда молчала. Он часто говорил удивительные вещи, которые не укладывались в ее голове. Он рассказал ей про себя все. Там, вдалеке, у евреев он был богословом. Он вроде епископа или нотариуса копался в книгах. Раньше у него были жена и дети, всех перерезали гайдамаки. А что такое евреи? О чем написано в их книгах и кто такие гайдамаки? Ванде это было не понять. И то, что он только что сказал, что звезды огромны, как мир, тоже непонятно. Будь они вправду так огромны, как бы они могли поместиться над их деревней?.. Но Ванда уже давно решила про себя, что он человек с возвышенными мыслями. Кто знает, может он вправду колдун, как утверждают бабы внизу. Все равно, Ванда любит его. Подниматься к нему каждый вечер для нее праздник. Яков взял у нее кувшины, и они вдвоем поднялись наверх. Другой на его месте положил бы ей руку на плечо, но он только шел с ней рядом, шел застенчиво, как мальчик. От него пахло хлевом и травой. Тело его излучало солнечное тепло. Ванда уже однажды предложила ему, чтобы он женился на ней или спал бы с ней просто так, без благословения ксендза. Но он это пропустил мимо ушей. Как-то он сказал, что распутство наказывается. Бог на небе все видит и каждому воздает по заслугам…
Ванда тоже знала об этом. Но здесь в деревне все так делали. Даже ксендз наплодил полдюжины байструков. Во всем селе не было такого мужика, который отказал бы ей. Напротив. Они все за ней бегали. Даже сынок Стефана. Недели не проходило, чтобы кто-нибудь не подсылал к ней свою сестру или мать для переговоров. Другие начинали с подарков, которые она тут же возвращала. Теперь Ванда шла с опущенной головой, думая над загадкой, на которую не находила ответа. Ведь она полюбила этого раба с первого взгляда. Он за эти годы стал ей ближе, но все же оставался далеким. Сколько раз она себе говорила, что не быть хлебу из этого теста, и что она понапрасну теряет молодые годы. Но ее тянуло к нему. Она с трудом дожидалась вечера. Про нее сплетничали в деревне. Бабы смеялись над ней и всячески пытались поддеть. Многие считали, что этот раб околдовал ее.
Ванда нагнулась, сорвала ромашку, принялась отщипывать лепестки. Любит — не любит? Последний лепесток показал: да, любит! Но как долго он будет так играть с ней?
Солнце быстро зашло. Оно скатилось под гору, и день кончился. Птицы щебетали, пастухи дудели. Среди кустов поднимались дымки. Это на горе уже готовили ужин или жарили какого-нибудь зверька, попавшего в капкан.
4
Ванда принесла Якову хлеба, овощей, и редкий гостинец — яйцо, что снесла белая курица. Она взяла его тайком от матери и сестры. Покуда Ванда доила коров, Яков приготовил себе ужин. Он разжег меж камней своего очага несколько сухих веток, вскипятил воду и сварил в ней яйцо. В хлеву уже было темно, но Яков оставил открытой дверь. Пламя сосновых веток бросало огненные блики на лицо Ванды, отражаясь в ее глазах. Яков сидел на чурбаке. Ему это напомнило Тише беов с его трапезой заговения, когда едят яйцо в знак печали. Потому что, как яйцо кругло, так и мир представляет собой замкнутый круг. Он омыл руки к молитве, которую творят перед едой, дал им обсохнуть, помолился над ломтем хлеба, умокнув его в соль. Столом служило ему перевернутое вверх дном ведро. Так как он не прикасался к мясу, то нуждался в заменяющей мясо питательной пище.
Он украдкой смотрел на Ванду. Она ему предана, как жена. Каждый раз она ему приносит что-нибудь для поддержки. Он всячески старался побороть в себе любовь к ней. Он говорил себе: разве она это делает ради доброго дела? Ею руководит физическое влечение. Это любовь внешняя. Получи он, упаси Боже, увечье или стань он кастратом, все было бы кончено… Но такова природа человека. В нем силен голос плоти, он не может жить одной духовной жизнью. Яков жевал и прислушивался, как струится молоко из вымени в подойник. На дворе уже стрекотали кузнечики, жужжали и гудели комары и пчелы, — миллионы созданий — каждый на свой лад. В небе загорелись звезды и взошел серп нового месяца.
— Вкусное яйцо? — спросила Ванда.
— Хорошее, свежее.
— Свежей быть не может. Я стояла над курицей, когда она неслась. Как только яйцо упало на солому, я его подняла и подумала: для Якова! Оно еще было теплое.
— Ты добрая.
— Разве? Я могу быть и злой. Смотря к кому. Для Стаха, царство ему небесное, я была плохой.
— Почему?
— Не знаю. Он все требовал, никогда не просил. Ночью, когда он меня хотел, то безо всяких будил. Днем он мог повалить меня среди поля…
Эти слова вызвали у Якова чувство отвращения и в то же время вожделения.
— Так нельзя!
— Холуй разве знает, что можно и чего нельзя? Ему лишь бы добиться своего. Как-то я лежала хворая, и лоб у меня был горячий, словно раскаленное железо. Но он прилез, и мне пришлось уступить.
— По еврейскому закону мужу нельзя принуждать свою жену, — сказал Яков, — ему следует сначала расположить ее к себе ласковыми словами.
— Где еврейский закон? В Юзефове?
— Это Тора. Тора вездесуща.
— Как это?
— Это учение о том, как человеку следует вести себя.
Ванда чуть помолчала.
— Это все в городах. Здесь мужики, что дикие быки. Я тебе что-то скажу, но побожись, что никому не расскажешь.
— Разве я здесь с кем-нибудь говорю?
— Ко мне приставал родной брат, я тогда была еще девочкой одиннадцати лет.
