— Где Гершон? Я ему голову отрублю! Я с него живого куски буду рвать и уксусом поливать! Я его вместе с семейкой разорву на части и брошу псам!
Часть евреев разбежалась. Другие подбежали к помещику, чтобы броситься ему в ноги. Женщины заплакали все разом. Дети, с которыми занимался Яков, заслышав шум, побежали посмотреть на помещика, на карету, на лошадей со вскинутыми шеями, с нарядной упряжью. Кто-то поспешил сообщить старосте общины Гершону, что его ищет помещик.
После первой суматохи жители Пилицы поняли в чем дело. Этот Гершон действительно самовольничал. Он взял в аренду поместье и вел себя так, словно все это добро было его собственностью. Он построил себе просторный дом, взял в зятья трех богачей. Одного зятя сделал раввином, другого резником, третьему дал право на подряд выстроить синагогу и снабжать город пасхальной мукой. Самого себя он избрал старшиной погребального общества. И хотя землю под кладбище помещик евреям подарил, Гершон драл втридорога за места для погребения. Согласно постановлению люблинского Совета четырех земель, королевские подати, которые евреи платили королю, должны были взыскиваться семью выборными представителями города — из самых почетных его граждан. Но Гершон, этот толстосум, все решал сам. Своим дружкам и тем, кто подхалимничал перед ним, он уменьшал налоги, остальные же несли непосильное бремя. Гершон, этот неуч, сам присвоил себе титул наставника и приказал кантору не начинать без него молитву. Когда Гершону приходило в голову среди недели сходить в баню, он приказывал банщику топить ее за счет общины.
Те, кто пострадали от Гершона, не раз грозили, что пожалуются на него помещику и в Люблинский Совет. Но он никого не боялся. В Совете у него была своя рука, к тому же у него имелся вексель помещика на тысячу злотых, которые тот был ему должен. Гершон якшался и с другими помещиками, врагами Адама Пилицкого.
Этот Гершон, должно быть, позабыл, что евреи находятся в диаспоре. Вот и теперь ему советовали, покуда у Пилицкого не уляжется гнев, где-нибудь спрятаться, в погребе или на чердаке. Но ему хотелось показать, что он не трус. Он надел шелковую бекешу и соболью шапку, подпоясался кушаком и вышел к помещику. Гершон носил облачение служителя культа, а лицо у него было багровое, как у мясника, с седой жидкой бородкой, все волоски которой можно было сосчитать. Нос кривой, губы толстые, живот выпирал, как у беременной женщины. Глаза под густыми бровями были разной величины и сидели — один выше, другой ниже. Он славился своим крутым нравом — и к тому же был упрям, любил препираться по поводу законов, древнееврейских слов, священных книг. Когда он говорил на собрании общины, то в каждом третьем слове делал ошибки. Болтал он обычно так долго, покуда все засыпали.
Сейчас Гершон неспешным шагом направился к помещику, за ним следовала свита. Это были мясники, торговцы лошадьми, члены погребальной общины, которым он подсовывал разные заработки и два раза в году устраивал пирушки. Прежде чем Гершон успел раскрыть рот, Пилицкий закричал:
— Где красный бык?
Гершон чуть подумал.
— Я его продал мясникам, Ваша светлость.
— Ты, грязный еврей, ты продал моего быка?
— Покуда я арендатор, вельможный пан, я и являюсь хозяином.
— Сейчас мы увидим, кто тут хозяин!… Холопы, взять его! Покончите с ним тут же на месте!…
Все евреи закричали разом, даже — враги Гершона. Гершон попытался что-то сказать, шарахнулся, но тут же форейторы и холопы схватили его с обеих сторон. Помещик скомандовал:
— Веревку! Веревку! Повесить его!…
Народ бросился на колени, стали кланяться, как в Судный день во время коленопреклонения. Женщины испустили дикий вопль. Гершон сопротивлялся, как если бы верил, что возможно вырваться. Один холоп сорвал с него кушак. Помещик закричал:
— Столб, столб! Принесите сюда столб!…
— Вот, Ваше благородие, фонарь!…
Яков услышал крики, каких не слыхал даже тогда, когда гайдамаки напали на Юзефов. Жена Гершона схватила помещика за ногу и не отпускала. Помещик лягал ее другой ногой. Он размахнулся саблей, словно для того, чтобы отрубить ей голову. Женщины забегали, как ошалелые, истошно крича. Одна ногтями впилась в свои щёки, другая схватилась за грудь, третья орала на своего мужа, почему тот стоит в стороне и ничего не предпринимает. Община была озлоблена на Гершона, этого толстосума, изображающего из себя правителя, но видеть, как человека среди бела дня вешают — этого евреи не могли. Невестки Гершона попадали друг другу в объятия, задыхаясь от рыданий. Раввин также попытался броситься помещику в ноги. С головы у него свалилась ермолка, а пейсы касались песка. Все повторялось как в год кровавого погрома Хмельницкого. Мясники и прочие прихвостни Гершона легко могли бы разоружить холопов и защитить его, но где это слыхано, чтобы еврей оказывал сопротивление помещику? И вот они стояли, беспомощно переминаясь с ноги на ногу, растопырив руки и раскрыв рты, словно пораженные собственным бессилием. Из синагоги вышел служка со свитком Торы в руках, собираясь этим унять гнев помещика. Одни кричали служке, чтобы он шел скорее, другие грозили ему кулаком, давая понять, что это святотатство. Он остановился поодаль, раскачиваясь на подкосившихся ногах, готовый вот-вот рухнуть вместе со священной ношей. Тогда вопли стали еще громче.
Яков на мгновение оцепенел. Он прекрасно знал, что ему сейчас нельзя и слова проронить, но молчать он не мог. Значит, суждено мне погибнуть! услышал он внутри себя голос. Он подбежал к помещику, снял шапку и воскликнул:
— Светлейший, из-за быка не убивают человека!…
Стало тихо. Гершон с самого начала не взлюбил Якова. Это началось с той субботы, когда тот, кому полагалось читать в синагоге Тору, заболел, и вместо него читал Яков. Гершон терпеть не мог знатоков Талмуда. Он бы ни в коем случае не допустил, чтобы Яков стал здесь меламедом, знай он, что тот действительно учен.
И вот теперь Яков за него заступается. Ошеломленный помещик взглянул на Якова.
— Кто ты такой?
— Я учу детей.
— Как тебя зовут?
— Яков.
— Ты и есть тот Яков, который выманил у Исава право первородства?… И он неистово захохотал.
Этот смех как бы прервал экзекуцию. Все стали смеяться. Пилецкий так и сгибался от хохота. На мгновение показалось, что все происходившее ранее было шуткой, барским развлечением. Помещики нередко разыгрывали такого рода комедии с евреями, но евреи каждый раз пугались, так как шутки злодеев легко оборачивались грозной расправой, как, впрочем, и наоборот. Холопы все еще держали Гершона. Он был единственный, кто не смеялся. Его рыжие глаза глядели с такой неистовой злобой, с какой только рождаются. Из-под торчащих усов свешивалась толстая нижняя губа, обнажая желтые редкие зубы, как у зверя, на которого напала более сильная тварь, но в которую он, издыхая, все же готов вонзить клыки… Помещик изнемогал от смеха. Он всплескивал руками, хватался за колени, покатывался. Те, кто только что пали ниц, поднялись и помогали ему смеяться с безумной беспечностью страха… Даже раввин смеялся. Женщины, обхватывая друг друга, приседали, не то смеясь, не то плача…
