Он стал шарить в сеннике, но было ясно, что деньги, которые он там спрятал, вытащили. — Воры! Тут же после Иом Кипур! Наверное это сделали погребальщики… Среди всех переживаний Якова охватил гнев. Очистили дом. Ограбленные сами становятся грабителями. Хватай, кто что может. Мир хапуг! — кипело внутри него, — завтра вечером все они будут сидеть в кущах и приглашать в гости предков… Даже те несколько книг, которые были у него, исчезли. — Нагим явился я из чрева матери, нагим и остался…
Он вышел и поцеловал мезузу.
— Будь свидетелем! — сказал он и зашагал по направлению к кладбищу. Еще издали он увидел могилу: свежий земляной холмик поодаль от остальных могил. Забора могильщики еще не успели поставить. В холм воткнута дощечка, на которой чернилами написано: "П.Н.
Сарра, дочь праотца Авраама".
Слезы заволокли глаза Якова. Здесь, чуть глубже лежала она, Ванда, Сарра — женщина, которую он так любил. Он хотел сказать кадиш, но у него сдавило горло и не получилось ни слова. Больше он ничего не видел. Луна, казалось, погасла и он сгибался, окутанный мраком. Он повалился, втиснул лицо в песок, касаясь лбом дощечки.
— Сарра, Сарра, где ты? — кричало внутри него. — Я здесь, возле тебя! Он выждал, словно надеялся услышать из земли ее голос. — Ах, если бы лежал здесь я, а она пришла бы на мою могилу! — думал он. Его снова охватило желание откопать ее, погрузить свои руки в песок, искать ее тело, еще раз коснуться ее плеча, ее головы, ее шеи. Нельзя! Нельзя, это — безумие! Это осквернение покойника! — сдерживал он себя. — Отец в небесах, не хочу подняться, пусть они положат меня рядом с ней… Он знал, что совершает грех, но призывал на себя смерть. Все в нем жаждало умереть. — Хватит скитаться по этой долине слез. Все мои близкие там, а не здесь… — Он позабыл о ребенке. Он лежал и ждал своего конца. На мгновение ему показалось, что силы его убывают. Ноги одеревенели. Мозг окаменел. Казалось, он погрузился в небытие.
Но вот он очнулся. Нет, его мольба не была услышана… Он встал и забормотал слова кадиша. Он водворил на место поваленную дощечку. Мертвая молчала. Наверное, заговорить было не в ее власти. А может, она даже не знает, что он здесь?…
Яков стряхнул с лица землю. Он пятился спиной, прощаясь с земляным холмиком. Он хотел, как это сделал праотец Яков, положить камень на могилу своей любимой жены. Но камней здесь не было. Он побрел в город.
Вот он поравнялся с молельным домом. Там горела свеча. Он отворил дверь и увидел старого еврея, сидящего над священной книгой. Яков знал его. Это был реб Тови, тесть Бецалела — торговца кожей. Из восьми детей у него осталась одна единственная — жена Бецалела. Он был родом из Калиша. Против света свечи лицо старика казалось землисто-черным. Борода его была темной и неопрятной. Капот задрался как платье на беременной женщине. У старика была грыжа. Каждые несколько недель у него вывали-вались внутренности. Умела вправлять их только одна еврейка — из благотворительниц. Ему приходилось соглашаться, чтобы женщина возилась с этим, и это было для него страшнее боли, вызываемой недугом. Теперь он сидел в ночи и учил Тору. — Уж он, конечно, не вор! — подумал Яков, — он расплачивается за грехи других. Воров меньшинство, а не большинство…
Яков стоял и смотрел на старика, но тот не оглянулся. Он был глух и к тому же почти слеп. Он так близко придвинул лицо к книге, что чуть ли не касался веками букв. От него исходило тихое бормотание — не то с напевом, не то с плачем. Если бы не такие как он, от евреев бы, наверное, ничего не осталось, — подумал Яков.
3
Яков помнил, кому отдали ребенка, но в ночной темноте трудно было отыскать домишко, в котором жила та молодая женщина. Ставни повсюду были закрыты. Якову показалось, что за несколько дней его отсутствия здесь произошла какая-то перемена. Притаившись, словно вор, он напряг слух в надежде услышать плачь ребенка. После некоторого колебания Яков, наконец, решился постучать в дверь. Ведь не мог же он слоняться здесь целую нее. Он нажал на щеколду, и дверь отворилась. При свете луны он увидел две кровати и две колыбели. Мужчина пробормотал что-то, женщина проснулась, заплакал ребенок. Мужчина сердито спросил:
— Кто это там?
— Извините, это я, Яков, отец ребенка… Наступила напряженная тишина. Даже ребенок перестал плакать.
— Боже мой! — воскликнула женщина.
— Вас выпустили из тюрьмы? — спросил мужчина.
— Я сбежал. Я пришел за ребенком. Некоторое время все молчали. Потом женщина сказала:
— Горе мне, как вы возьмете среди ночи такую крошку? Малютку нельзя трогать. Любой ветерок и…
— У меня нет выхода. Я должен сейчас же уходить. Эти злодеи разыскивают меня…
— Засвети огонь! — сказала жена мужу. — Еще придерутся к нам. Поговаривают, что помещик хочет забрать ребенка к себе… Упаси боже, чего только люди не творят!…
— Без разрешения общины я ребенка не отдам, — заявил мужчина. — Община дала его мне, и община пускай заберет. Я не обязан страдать из-за чужих детей…
— За труды я вам заплачу. Вот злотый.
— Речь идет не о трудах…
Женщина накинула на себя платье. Она подошла к печке и стала раздувать тлеющие угли, залегла от них фитилек в плошке. Бледный свет упал на небеленые стены и на закопченный потолок. На двух скамьях — мясной и молочной, стояли горшки и миски. В квашне, накрытой тряпьем, бродило тесто… Повсюду валялись пеленки, мочалки, стоял ушат с помоями, а неподалеку, возле кроватей — ночной горшок. В одной из люлек лежал ребенок постарше — тот, который только что плакал. Теперь он снова уснул. Во второй люльке, накрытой грязной подушкой, Яков увидел своего сына, — крохотного человечка, красного, с большим черепом, без волос, с бледными веками. Древняя печаль покоилась на личике, усталость тяжело больного, как у матери перед агонией. Над бледным носиком, неоформившимся лбом, губами, которые чуть шевелились, витала тайна — неземная, подобная смерти… Якову стало жутко. Его душили слезы. Только теперь до него в полной мере дошло, что у него есть сын. Женщина встала по другую сторону люльки.
— Куда вы денетесь с таким птенцом?
— Все равно, что убить человека, — отозвался муж из постели. Он наполовину лежал, наполовину сидел, в запятнанном талес-котн, и ермолке, покрытой перьями. На бороде и пейсах висели пушинки. В его черных глазах можно было прочесть мужскую разочарованность.
Яков прекрасно знал, что муж и жена правы, во он понимал также, что если не возьмет ребенка сейчас, он его больше никогда в глаза не увидит. Он вспомнил свой сон и слова Сарры и решил покончить с колебаниями.
— Я буду с ним осторожен. Ночь теплая…
— Не так уж тепло. Под утро свежеет…
— Не хочу своего сына отдавать помещику! — вырвалось у Якова.
Стало тихо. На такой довод, видно, ответа не было. Яков положил на стол злотый.
— Это за ваши труды. Я дал бы больше, но у меня все разворовали. Даже домашнюю утварь
