— Тут где-то должна быть охапка соломы. Подождите, я найду.
— Не беспокойтесь.
— Меня если разбудят, я уже глаз не сомкну.
Глаза Якова стали привыкать к темноте. Он увидел людей, лежащих на полу и на топчанах. В одной и той же комнате находились и мужчины и женщины. Когда он вошел, ему ударила в нос вонь. Во постепенно он привык к запаху. Луна не светила, но небо было полно звезд. Хотя на дворе стояло лето, окна были закрыты, как зимой. Здесь Якову все было знакомо — запахи, вздохи и стоны, повсюду одни и те же — на израильской земле и за ее пределами. В каждом городе, куда бы не попадал Яков, он шел в богадельню помогать старым и хворым. Он очищал их от насекомых, натирал скипидаром, приносил свежей соломы, обслуживал немощных. Он никогда не упускал возможности творить эти благие дела. Теперь обслуживали его. Незнакомец откуда-то принес ворох соломы и постелил на пол. Яков, прежде чем вошел, произнес молитву на сон грядущий, дабы не молвить молитвенных слов среди нечистот. Он лег и осторожно, чтобы не задеть кого-нибудь, вытянул ноги. Какая-то женщина заворчала:
— Таскаются по ночам, а потом будят больных людей, чтобы им ноги поотнимало!
— Не проклинайте, женщина, вы еще успеете выспаться.
— Разве что в могиле…
— Кто вы такой? Откуда? — спросил тот, кто принес Якову солому. Он лежал на топчане возле Якова.
— Я приехал из Эрец Исраэль.
— Это вы реб Яков? — воскликнул тот с изумлением.
— Да, я.
— Как это, никто не пригласил вас к себе? Здесь слышали о вас. Помилуйте, вы ведь здешний! Вы меня не знаете, но я знаю вас! Помню как сейчас: вы пришли сюда и стали меламедом. Мой ребенок учился у вас грамоте.
— Это не тот Яков! — отозвалась еще одна женщина.
— Тот же. Это я.
— Недаром Пилицу называют Содомом, — сказал сосед. — Хотя даже в Содоме был Лот, который взял к себе гостя.
— Как зовут вас, реб еврей? — спросил Яков.
— Меня? Меня зовут Лейбуш-Меир.
— Реб Лейбуш-Меир, надо предполагать хорошее, а не плохое. Оттуда вы взяли, что меня не хотели пригласить ночевать? Ничего подобного! Несколько человек звали меня к себе, но у меня уж такой обычай, — я ни к кому не хожу. Чем плохо здесь?
— Пускай враги мои лежат в богадельне! — отозвалась еврейка, которая только-что проклинала Якова.
— Этот человек, наверное, знает, что делает — сказал Лейбуш-Меир. Все они не местные. Пришли в Пилицу черт знает откуда. А я здесь с первого дня. Когда я прибыл в Пилицу сразу после резни, тут было всего три дома. Гершон уже держал аренду, но здесь нельзя было набрать даже миньян. Жена моя вместе с двумя детьми погибла. Я остался с одним мальчиком Менашей. Он тоже умер, но это случилось позже. Я был столяром. Работы хватало. Был у нас учитель для малышей, но накануне вашего появления он покинул наш город. Собирались привезти учителя с другого берега Вислы, а тут пришли вы. Мне кажется, это было вчера. Что они знают, эти чужие? Мой мальчик учился у вас. За несколько месяцев он сделал большие успехи. От отдельных букв он вскоре перешел к чтению. Ну а потом вы стали арендатором и все такое. О вас много говорили. Совсем недавно я здесь рассказал всю эту историю. И что это вы сюда пожаловали из такой дали?…
Яков ответил не сразу.
— Я приехал на могилу моей жены.
— Разве есть могила? Могильщики и следа не оставили. Не думайте, реб Яков, что никто не был на вашей стороне — оживился еврей. — Я был на том совете на исходе Иом Кипура у раввина, зятя Гершона. Хотя я всего лишь столяр, меня всегда звали на советы общины. У меня ведь был свой заработок. Притом я слегка заглядываю в книги. Одним словом, я стоял у двери и слышал все, что вы тогда рассказывали. Каждое слово. Я хотел сказать: люди, не будьте злодеями! Он уже и так достаточно наказав. Но Гершон — чтоб его из могилы вышвырнуло! — не давал мне открыть рот. А раввин!… Разве он мог иметь собственное мнение? Раввином, фактически, был Гершон. Это он донес на вас священникам. Я это буду утверждать даже перед небесным судом. Когда Гершон узнал, что вы были и забрали ребенка, он Мокше-Посла ругал последними словами. Скажите, ребенок жив?
— Он уже отец троих детей.
— Где?
— В Иерусалиме.
— Как это вы с младенцем добрались до Иерусалима?
— Долго рассказывать.
— Меня хотели принять в общество погребальщиков, но я не захотел быть холуем у Гершона. Покойницу даже не убрали как следует. Выкопали яму и бросили ее туда, как, не в пример будь сказано, подохшую скотину. Я был при этом, — стоял там. Служка хотел сказать кадиш, но Гершон не дал. Перед этим они очистили ваш дом. Все забрали. Даже веник. В городе говорили, что в доме у вас они украли деньги, которые вы спрятали.
— Да ладно, я уже давно им простил.
— Вы, может, и простили, но Бог не прощает. На небе все записано, каждая мелочь. Не прошло и году, и Гершон слег. Он и так был пузатый, а тут его раздуло точно бочку. Так, что его невозможно было накрыть одеялом. Он икал так громко, что слышно было в другом конце города… А жена ваша, Сарра, рай ей небесный! — ей не лежалось в могиле. Возможно, я не должен вам этого рассказывать, но надо знать правду. Она навещала женщин в их снах и говорила: "Я лежу нагая!" Видели также, как она бродит вокруг дома, где умирала, и никто не хотел туда вселиться. Я туда как-то зашел. Это было уже на другое лето. Внутри было холодно, как в месяце швате. Из всех углов дуло. Чувствовалось, что она здесь и оплакивает свою судьбу. Наконец, поселился гой.
— Этого дома теперь нет, — сказал Яков.
— Нет. Он сгорел. Вдруг, однажды среди ночи, он сгорел как соломинка. Женщины клялись, что видели среди пламени ее силуэт.
— Чей?
— Вашей жены.
5
На рассвете Яков проснулся. Тяжесть давила сердце. Внутри него все как бы набрякло. Руки и ноги лежали на соломе, будто чужие. Что это, со мной? Кажется, я заболел. Язык был обложен, голова — тяжелой, точно камень. Случалось, что Яков недомогал, но никогда это не было так, как теперь. Только вчера я был вполне здоров! — удивлялся Яков. Хотел сесть, но и на это не было сил. Он удивленный и глядел в окно, как на востоке багровым шаром всходит дневное светило. Обычно восход солнца наполнял его бодростью. Но на сей раз зрелище это не подняло его духа. В сегодняшнем восходе не было свежести. Неужели это из-за грязных оконных стекол, — думал Яков, или это у меня помутилось в глазах? — Он чуть приподнялся и осмотрелся вокруг. На полу валялся мусор. На топчанах и соломенных подстилках лежали старые, больные, парализованные, с кривыми лицами и стеклянными глазами. Кто храпел, кто издавал хрипение, кто свистел носом, а кто бормотал во сне. Яков снова сомкнул веки. Он не спал, но увидел Сарру. Перед ним возник ее образ, объятый светом. От нее исходили сияющие лучи, словно она вобрала в себя всю радость солнечного восхода. Она улыбалась ему улыбкой матери, жены и глядела на него с какой-то особенной, новой для него любовью. Она сказала:
