— Пошел отсюда к чертовой матери, жид проклятый!
И угрожающе взмахнул винтовкой.
Часть седьмая
Глава первая
Скорый поезд «Белосток — Варшава» опаздывал на несколько часов. По расписанию он должен был прибыть на Венский вокзал в четыре часа пополудни, однако к этому времени достиг лишь железнодорожного узла, где долгое время стоял, пока отцепляли одни вагоны и прицепляли другие. Платформы были забиты пассажирами: билеты они купили, но в поезд сесть не могли. Поляки закрывали двери вагонов и не пускали евреев, которые, сгибаясь под тяжестью чемоданов и тюков, метались по платформе. Женщина с ребенком громко рыдала, умоляя пустить ее в поезд. В давке она потеряла свой парик и теперь стояла с коротко стриженной головой. Какой-то солдат подцепил его на штык.
В вагоне второго класса сидел молодой человек с высоким лбом, глубоко посаженными глазами и светлыми, редеющими на макушке волосами. Его серый костюм помялся в дороге, воротничок загнулся на углах, галстук съехал на сторону, бледное лицо покрылось пылью. Он читал журнал и время от времени поглядывал в покрытое сажей окно. Поезд простоял больше часа. Железнодорожные пути были забиты паровозами и товарными вагонами. Размахивая фонарями, отбрасывавшими бледный, смешивавшийся с дневным свет, бегали взад-вперед по платформе проводники. В окне купе первого класса стоял широкоплечий генерал с окладистой русской бородой и смотрел на суматоху отрешенным взором человека, свободного от мирских тревог. Хотя Польша обрела государственность только что, на его широкой груди уже красовались польские медали.
В вагоне второго класса, неподалеку от молодого человека с журналом, сидели офицер, две сопровождавшие его женщины, старуха в черном, в шляпке с вуалью и помещик с козлиной бородкой в старомодном двубортном польском кафтане. На багажной полке свалены были сумки, чемоданы, саквояжи. Офицер — лейтенант, низкорослый, светловолосый субъект с красным лицом, водянистыми глазами и коротко стриженными волосами — повесил на вешалку китель и фуражку, положил на багажную полку шашку и сидел, попыхивая папиросой, положив ногу на ногу и глядя на свое отражение в начищенном сапоге.
— Сколько можно стоять, вот ублюдки! — ворчал он.
— Черт бы их взял! — подхватила одна из ехавших вместе с ним женщин.
— Собачьи дети, — продолжал выражать свое недовольство лейтенант. — Всю ночь глаз не сомкнул. Польские офицеры неделями просиживают в этих проклятых поездах, а в городе сплошь одни жиды. Хорошенькое дело, нечего сказать!
— Вы уж простите, лейтенант, что вмешиваюсь, — подал голос, подавшись вперед, помещик. — В местах, откуда я родом, с евреями не церемонятся. Выкурили их — и конец!
— А откуда пан будет?
— Из-под Торуня. Немцы называют его Торном, — говорил помещик с немецким акцентом.
— Ну да, в Познани и в Померании все иначе. А здесь от этих проклятых свиней отбою нет.
— Говорят, на литовской границе они заодно с литовцами, а в Восточной Галиции — с украинскими бандитами.
— Во Львове им дали прикурить, — сказал лейтенант и, повернув голову, сплюнул в открытое окно.
Молодой человек с журналом вжался в сиденье. Май еще только начинался, а небо над вокзалом было уже по-летнему густо-синим. В дуновении ветра слышался не только запах угля и масла, но леса, реки. Кто-то играл на аккордеоне или на концертино. Помещик снял с полки старенький саквояж. Он отстегнул ремни, щелкнул замками и, порывшись в саквояже, извлек оттуда коробку с пирожными.
— Если лейтенант не побрезгует…
— Благодарю. — И офицер ухватил пирожное двумя пальцами.
— А милостивые государыни?
— Огромное, огромное спасибо.
Помещик покосился на сидящего в углу блондина и, помявшись, сказал:
— Может, пан соблаговолит?..
— Нет, благодарю. — И молодой человек еще сильнее вжался в сиденье. — Благодарю, — повторил он. — Премного благодарен.
Все — и офицер, и две сопровождавшие его дамы, и даже старуха в черном — одновременно повернулись к нему.
Помещик убрал коробку с пирожными.
— Откуда будете? — спросил он, подозрительно поглядывая на молодого человека.
— Я? Я — польский гражданин. До Керенского служил в царской армии.
— А потом, значит, у большевиков?
— Нет, при большевиках не служил.
— И как же поляку удалось выбраться из России?
— Удалось.
— Провезли себя контрабандой? — пошутил помещик.
Молодой человек не ответил. Офицер нахмурился.
— Ты, случаем, не еврей? — спросил он, почему-то обращаясь к молодому человеку на «ты».
— Да, еврей.
— Что ж сразу не сказал, когда тебя спрашивали? — Офицер перешел на крик.
Наступило молчание. Ехавшие с офицером женщины обменялись едва заметными улыбками. У старухи затряслась не только голова, но даже белые волоски на подбородке. Лицо молодого человека сделалось белым, как мел.
— И что ж ты делал в России? — осведомился офицер.
— Работал.
— Где ж ты работал? Уж не в ЧК ли? Комиссаром заделался? Церкви грабил?
— Никого я не грабил. Учился сам, учил других.
— Учил, говоришь? Чему ж ты учил? Марксизму, ленинизму, троцкизму?
— Я не марксист. Потому из России и уехал. Я преподавал детям иврит — пока это было возможно.
— Будет врать! Кто тебя сюда подослал? Товарищ Луначарский?
— Никто меня не подсылал. Я здесь родился. Моя мать живет в Варшаве.
— Где ты жил в России? — спросил офицер.
— В Киеве, Харькове, Минске.
— Так кто ты, агитатор или пропагандист?
— Говорю же вам, пан, я не марксист.
— Мало ли что ты там говорил, сукин ты сын! Все вы жулики, воры и предатели. Как тебя зовут?
Из бледного лицо молодого человека сделалось пепельно-серым.
— А вы что, из полиции? — ответил он вопросом на вопрос и сам испугался собственных слов.
Лейтенант сделал движение, будто собирается встать.
— Отвечай, когда тебя спрашивают, жид пархатый! Ты с польским офицером разговариваешь! — И он метнул взгляд на шашку, свисавшую с багажной полки.
Молодой человек закрыл журнал.
— Аса-Гешл Баннет, — сказал он.
— А-са-гешл-бан-нет, — с издевкой повторил офицер, растягивая непривычные еврейские звуки. Одна из женщин надрывно захихикала. Она достала из сумочки кружевной платочек и поднесла его ко рту. Вторая женщина скорчила гримасу:
— Ой, Стась, оставь его в покое.
