Они перешли улицу и через стеклянную дверь вошли в большой ресторан с красными стенами и многочисленными зеркалами. С резного потолка свисала хрустальная люстра. Официанты с наброшенными на руку белыми салфетками сновали взад-вперед, отражаясь в зеркалах. Кто-то играл на фортепьяно. Пахло коньяком, пивом, жареным мясом и специями. Здоровяк с лысиной величиной с тарелку и красной гладкой шеей полоскал длинные усы в пене, выступавшей из пивной кружки. Маленький человечек с салфеткой, заправленной за воротник, нагнулся над тарелкой мяса, хищно позванивая ножом и вилкой. Блондинка в белом фартуке с подкрашенными синькой веками и пылающими от румян щеками стояла за стойкой, уставленной бутылками, стаканами, подносами и тарелками, и переливала какую-то зеленоватую жидкость из графина в бокал. Абрам куда-то исчез. Аса-Гешл чувствовал, что голова у него идет кругом; похоже, он опьянел от одних запахов. Комната закачалась, в глазах у него потемнело. И тут перед ним вырос какой-то человек, до ужаса ему знакомый и вместе с тем совершенно чужой. Это был он сам — в зеркале напротив.
«Ты, — пробормотал он своему отражению. — Бедолага!»
Накануне вечером он тщательно побрился, однако за это время на подбородке опять выросла щетина. Воротник сорочки помялся, над ним судорожно двигался кадык. Пальто он купил перед самым отъездом из Малого Тересполя, однако в ярком свете ресторана оно показалось ему каким-то жалким, тесным, с короткими рукавами. Носки его туфель загибались вверх. Аса-Гешл хорошо понимал, что в его положении установить связи с богатым семейством, куда зазывал его этот совершенно незнакомый ему человек, очень важно. Вот и Спиноза считал, что робость — это то чувство, с которым необходимо бороться. Однако чем дольше он находился в этом роскошном ресторане, тем более жалким, неприкаянным он себя ощущал. Ему мерещилось, что все на него смотрят, подмигивают ему и презрительно улыбаются. Официант толкнул его, девушка за стойкой хмыкнула, продемонстрировав изумительно белые зубы. В эту минуту ему вдруг ужасно захотелось распахнуть дверь ресторана и пуститься наутек. Но тут он увидел отражавшуюся сразу во всех зеркалах фигуру Абрама, который приближался к нему быстрым шагом.
— Поехали! — крикнул он. — А то уже поздно.
И, схватив Асу-Гешла под руку, Абрам выбежал из ресторана. Подкатили дрожки. Абрам подтолкнул молодого человека, влез вслед за ним и плюхнулся на сиденье — пружины под ним жалобно застонали.
— Это далеко? — спросил Аса-Гешл.
— Да не волнуйся ты, они тебя не съедят. Главное — не робей.
По дороге Абрам рассказывал Асе-Гешлу про улицы и дома. Они миновали банк — здание с колоннами, в глазах мелькали витрины магазинов с золотыми монетами и лотерейными билетами, пробегали ряды съестных лавок, где были выставлены мешки с чесноком, коробки с лимонами, связки сухих грибов. На площади Желязной Брамы было что посмотреть: голый, без деревьев сад, ряды пустых скамеек, зала, где игрались свадьбы, рынок. Дворники споро убирали мусор — горы мусора. Мальчишка из лавки торговца домашней птицей в рубахе с испачканными кровью рукавами боролся со стаей индеек. Индейки пытались разлететься кто куда, и второй работник размахивал палкой, не давая им взлететь. Мимо всего этого безумия торжественно тянулась похоронная процессия. Запряженные в катафалк лошади были в черных попонах; сквозь прорези для глаз видны были их огромные зрачки. Абрам скорчил гримасу.
— Я, братец, на все в этой жизни готов, — заметил он. — На все, кроме одного. Не хочу быть трупом.
Абрам поднес спичку к сигаре, но подул ветер, и спичка погасла. Он встал и, чуть не перевернув дрожки, чиркнул спичкой во второй раз.
Выпустив клуб дыма, он повернулся к Асе-Гешлу.
— Скажи-ка мне, дружище, — поинтересовался он, — ты в своем местечке с кем-нибудь любовь крутил?
— О, нет!
— Что ж ты так покраснел? Я в твоем возрасте ни одной шиксы не пропускал.
Когда дрожки проезжали по Гжибову, Абрам показал пальцем на дом тестя. Дочка булочника, стоявшая у ворот с корзиной свежих булок, кивнула ему головой; Абрам улыбнулся и помахал ей в ответ. На Твардой он ткнул Асу-Гешла в бок и сказал:
— Вон там был молельный дом Бялодревны. Туда я и ходил.
— Вы, стало быть, хасид?
— По праздникам я даже ношу меховую хасидскую шапку.
Подул холодный ветер. Солнце скрылось за низкими облаками. Небо из синего сделалось вдруг каким-то тускло-зеленым. Казалось, вот-вот повалит снег, застучит по мостовой град. Аса-Гешл поднял воротник пальто. Он не успел еще отдохнуть с дороги. Болела голова, нос был словно чем-то забит. Ему казалось, что из дому он уехал уже много лет назад. «И куда он меня тащит?» — подумалось ему. Он закрыл глаза и схватился за железный поручень. В наступившей темноте он увидел залитый солнцем цветок, полуоткрытый и невесомый. В минуты волнения, спутанности мыслей образ этот всегда являлся ему. Он испытал желание помолиться. Но кому? Божественные законы в угоду ему все равно ведь не изменятся.
Дрожки остановились. Аса-Гешл открыл глаза и вышел из экипажа перед четырехэтажным зданием; улица была узкая, кривая, мощенная гладким булыжником. Абрам извлек из большого замшевого кошелька серебряную монету. Лошадь повернула голову с тем особым, чисто человеческим любопытством, какое иногда бывает у животных. Абрам и Аса-Гешл, открыв парадную дверь с матовым стеклом, вошли в дом, где жил Нюня Мускат, и стали подниматься по мраморной лестнице, пыльной и неубранной. Из зубоврачебного кабинета на втором этаже сильно пахло йодом и эфиром, из стоящей на площадке плевательницы торчал кусок окровавленной ваты. Этажом выше, на двойной двери красного дерева, на медной табличке, на польском и идише было выбито: «Нохум-Лейб Мускат». Абрам нажал на кнопку, и по квартире разнесся пронзительный звонок. Аса-Гешл поправил съехавшую на сторону кипу и почему-то воровато оглянулся — как будто в последний момент хотел пуститься наутек.
5
Дверь им открыла пышнотелая служанка с огромной грудью и цветастым платком на плечах. На голых ногах у нее были теплые, плюшевые домашние туфли, на щеках — аппетитные ямочки. Увидев Асу-Гешла, она бросила на Абрама вопросительный взгляд. Тот кивнул головой.
— Этот молодой человек со мной, — сказал он. — Я вижу, Шифра, дорогая, ты лишилась чувств от удовольствия меня видеть, не правда ли? А ведь я принес тебе подарок.
И с этими словами он извлек из кармана коробочку и протянул ее служанке. Чтобы не испачкать цветную наклейку, Шифра, прежде чем взять коробочку, тщательно вытерла губы фартуком.
— Вечно вы что-нибудь эдакое принесете, — сказала она. — А не следовало бы.
— Не кокетничай. Скажи-ка лучше, ее галицийская светлость уже здесь?
— Да, здесь.
— А дщерь ея?
— Они обе в гостиной.
— Что это вы такое кухарите? Запах даже сюда проник.
— Не волнуйтесь, мы вас не отравим.
Абрам скинул плащ. Из-под пиджака у него торчали белые, накрахмаленные манжеты, на золотых запонках позванивали бриллианты. Он снял шляпу и подошел к зеркалу зачесать свои длинные волосы так, чтобы не было видно плеши. Аса-Гешл тоже снял пальто. Он был в лапсердаке, из-под мягкого воротничка сорочки выглядывал узкий галстук.
