— Хорошо провела время?
— Ничего.
— О чем они говорили?
— Много о чем.
— Ты действительно хочешь ехать в Палестину?
— Почему бы и нет? Это ведь наша родина.
На Хануку Шимон подарил Шоше серебряную звезду Давида на цепочке. Теперь он сидел на кухне, на краешке стула, и не сводил с Шоши своих больших темных глаз. Монек смотрел на него с нескрываемым любопытством, он искренне не понимал, что Шимон нашел в сестре. Не уставал он удивляться даже тому, что Шоше хватает ума торговать шоколадом.
Рита то и дело поглядывала на Шимона и задавала ему такие вопросы: «А правда, что песок в Палестине очень горячий? А правда, что арабы очень красивые? А правда, что водой там торгуют на кварты?»
Шимон обстоятельно отвечал. Он достал из кармана карту, разложил ее на столе и стал водить по ней пальцем, показывая, как следует осуществлять искусственное орошение и как превратить пустыню в плодородные земли. Он бойко перечислял на иврите названия поселений и вообще вел себя как исконный житель Палестины.
С лица Шоши не сходила улыбка.
— Шимон, — сказала она, — расскажи им про араба с шестью женами.
— Зачем? Я ведь уже рассказывал.
— Расскажи еще раз. Ой, мама, это ужасно смешно.
Иппе, младшая сестра Шоши, с раннего детства была калекой; на одной, тонкой, как стебель, ноге она носила ортопедический башмак. Маленькая, смуглая, очень некрасивая, с дурным нравом, она работала на фабрике бус. Сейчас она сидела на низкой табуретке и перебирала кораллы, которые взяла домой с работы. Самой красивой из детей была четырнадцатилетняя Тобйеле, она училась в четвертом классе. Тобйеле сидела за столом в гостиной и занималась математикой. Этот предмет давался ей легче других — в этом отношении она пошла в отца. Всякий раз, когда мать на нее злилась, она в сердцах говорила: «Отцовская кровь!»
Когда Башеле стояла у плиты и переворачивала оладьи, с лестницы послышались вдруг знакомые шаги. Она прислушалась: нет, это не Хаим-Лейб, у того шаги тяжелее. Раздался стук в дверь.
— Кто там?
Ответа не последовало. Она открыла закрытую на задвижку дверь и побледнела, как мел. На пороге стоял Копл. За эти годы он и помолодел, и постарел. Копл был в светлом пальто, кремовой шляпе и в желтых ботинках с острыми носами и на высоком каблуке. Изо рта у него торчала сигарета. Он огляделся: в глазах сквозили любопытство и страх. Башеле всплеснула руками.
— Не падай в обморок, я не покойник, — сказал Копл в своей грубоватой манере. — Добрый вечер, дети.
У Шоши вытянулось лицо, улыбка исчезла. Иппе широко разинула рот. Монек встал.
— Добрый вечер, папа, — сказал он.
— Ну-ка, ну-ка, это Шоша. Это Иппе. А где Тобйеле?
В это время в дверях с карандашом в одной руке и ластиком в другой возникла Тобйеле.
— Тобйеле, это наш отец, — сказал Монек.
— Знаю. Помню, — сказала по-польски Тобйеле.
Наконец Башеле обрела дар речи.
— Приехал без предупреждения. Мог бы дать знать…
— Я сам не знал, что приеду. Сел на пароход в последний момент. Где Хаим-Лейб?
Башеле уставилась на бывшего мужа. Она так разволновалась, что забыла, кто такой Хаим-Лейб.
— Дяди нет, — ответил за мать Монек.
— Ладно, чего уж там. Я ведь не скандалить пришел. Хотел детей повидать.
— Папа, это моя жена.
Рита покраснела.
— Bardzo mi przyjemnie, — пробормотала она по-польски. — Мне очень приятно.
— Выходит, ты моя невестка. Да. Выглядишь точно как на фотографии.
— А это друг Шоши.
Копл смерил взглядом незнакомого парня:
— Солдат, а?
— Я не солдат. Я халуц.
— Сионист, значит. Хочешь, чтобы мы все уехали в Палестину?
— Не все.
Башеле сняла с плиты сковородку. Сейчас только она вспомнила закон, по которому разведенной женщине не разрешается находиться под одной крышей со своим бывшим мужем. Щеки ее покрылись красными пятнами.
— Так все неожиданно…
— Не пугайся, Башеле. Я не буду здесь ночевать. Я остановился в «Бристоле».
— Сними пальто. Простудишься.
Копл расстегнул пальто, под которым был клетчатый пиджак — такие только в кино и увидишь. Из-под длинного воротничка виднелся красно-желто-золотой галстук.
— Садитесь ужинать, я вам не помешаю.
— Мама жарит оладьи. На Хануку, — сказала Шоша.
— А, оладьи. А я думал, их только в Америке едят. Ну, вот он я, дети мои. Разведенный отец — но все же отец. А ты, Тобйеле, совсем, наверно, меня забыла?
— Нет, помню. Ты носил такие высокие сапоги.
— Какие еще сапоги? Все у вас, я смотрю, как было. Расскажи, что поделываешь. В школу ходишь?
— Она ходит в гимназию, — уточнил Монек.
— Гимназия, школа — какая разница, — сказал Копл. — Да, ничего не изменилось. Тот же двор, тот же дворник. Он меня узнал. «Пан Копл», — говорит. Старый черт. Дал ему полдоллара. Он даже руку мне норовил поцеловать.
— Пьяница он, и больше ничего, — заметила Шоша.
— Что ему еще делать? А за океаном у них сейчас сухой закон. Но народ не проведешь — американцы всегда найдут способ раздобыть спиртное. В Нью-Йорке полно пьяных.
Копл замолчал. Он сам удивился тому, что говорит. «Что это я разболтался? — подумал он. — Что они об этом знают? У Иппе вид жуткий. Шоша совсем не выросла. Башеле — старуха. Трудно поверить, что она на шесть лет моложе меня». У него перехватило дыхание. Он достал из кармана зажигалку и, опустив голову, закурил потухшую сигарету.
2
Дома Копл пробыл не больше часа. Перед уходом он вручил Монеку тридцать долларов (Башеле деньги взять отказалась) и объявил, что завтра придет снова. Он спустился по лестнице и, подняв воротник и надвинув шляпу на лоб, зашагал по Малой улице. Интересно, Исадор Оксенбург еще жив? А Рейце? Они по-прежнему живут в той же самой квартире? А как поживает эта веселая вдовушка, мадам Голдсобер? Копл шел по улицам, то и дело останавливаясь и глядя по сторонам. После Нью-Йорка, Парижа и Берлина Варшава смотрелась совсем маленьким городком. Было всего десять вечера, но на улицы уже опустилась полуночная тишина. Как странно, за шесть лет он успел забыть очень многое: ряды газовых фонарей, сточные канавы, телефонные будки с театральными и оперными афишами на стенах. Он миновал покосившийся дом с подставленными под кирпичные стены деревянными досками. В освещенных окнах видно было развешанное на веревках белье. В Нью-Йорке такое здание пошло бы на слом.
Когда Копл приблизился к дому, где жили Оксенбурги, дворник уже закрывал ворота.
