— Навалом.
— Значит, не так уж все плохо. Слушай, пойди принеси мне бутылочку шнапса.
— Сейчас сбегаю.
— Поторопись. А то лавка скоро закрывается. Половина Общества перемерла. У нас много новых членов. «Исадор то, Исадор это!» — а я их никого знать не знаю. Признавайся, по-прежнему за юбками бегаешь?
— В Америке в женщинах недостатка нет.
— Повезло тебе, стало быть. Хватай быка за рога, братец. Окажешься в моем положении — поздно будет.
3
Когда Копл вернулся в гостиную, карточная игра уже кончилась. Колода с банком лежала на тарелке посреди стола. Разговор, по всей вероятности, шел о нем: стоило ему войти, как воцарилось молчание. Только сейчас Копл сумел как следует всех рассмотреть. Давид Крупник сделался каким-то грубым и неловким, стал меньше ростом, словно рос в обратном направлении. У Ичеле Пелцвизнера волосы поредели, голая макушка была в струпьях, на левой щеке темнела родинка. Во рту у Моти Рыжего было полно золотых зубов. У Леона Коробейника вид был больной и какой-то изможденный. Коплу показалось, что изменилась даже квартира: занавески на окнах изношены и порваны, обои на стенах облезли, потолок в трещинах.
Госпожа Крупник вынула изо рта астматическую папиросу.
— Ты уже уходишь, Копл? — удивилась она. — Куда это ты собрался?
— Купить Исадору бутылку.
Рейце привстала со стула.
— Я так и знала, — сказала она. — Вот пьянь. Стоит кому-то прийти, как он тут же его использует. Копл, говорю тебе от чистого сердца, — это грех. Все ведь его несчастья от бутылки.
— Хуже все равно не будет.
— Погоди. Не беги. У меня где-то был коньяк. Какой же он негодяй! Перед людьми стыдно!
— Должно быть, Копл стыдится нас, нищих, — заметила госпожа Крупник.
— Я же сам пришел вас повидать, разве нет?
— Повидать меня?
— Вас всех.
— Расскажи нам про Америку. Правда, что они ходят там вверх ногами.
— Если есть желание, можно и вверх ногами. Это свободная страна. — И Копл повернулся к Леону Коробейнику: — Как у тебя-то дела?
Леон хлопнул себя по лбу.
— А я уж думал, ты забыл, как меня зовут, — сказал он. — Ну как у меня могут быть дела? Как у всех в Польше. Торгую драгоценностями, а людям нужен хлеб. Сегодня у нас один ходкий товар — доллары. За доллары небеса купить можно. А что у тебя, Копл? Поверь, не проходило и дня, чтобы мы о тебе не говорили. А от тебя — ни слова. Все ужасно злились, а я им сказал: «Послушайте меня, — говорю, — Копл не из тех, кто забывает друзей. Все дело в том, что в стране Колумба нет времени письма писать».
— Что верно, то верно, — согласился Копл. — Когда приезжаешь в Америку, писать не хочется. Все кажется таким далеким. Как будто в загробном мире очутился.
— Знаешь что, Копл? Ты стал совсем другим человеком, — заметила, помявшись, Рейце.
Копл ощетинился:
— Что значит «другим»?
— Не знаю. Какой-то ты серьезный. Раньше каким шутником был. Да и постарел, пожалуй. Отчего? Работаешь много?
— Там все торопятся. То, что здесь делается за час, мы успеваем за минуту.
— Не понимаю, чего спешить. Они ведь там умирают точно так же, как и мы, нет разве? Ну, ничего, думаю, мы к тебе привыкнем. Где ты остановился?
— В «Бристоле».
— Ого! Да ты небось целое состояние сколотил.
Копл промолчал.
— Даже в Америке честная работа не приносит барышей, — заметил Ичеле Пелцвизнер.
Копл бросил на него сердитый взгляд:
— А у тебя работа честная?
— У кого мне воровать? У лошадей разве что.
— Эй вы, хватит препираться, — вмешалась Рейце. — Жиля, ступай на кухню вместе с Коплом и принеси бутылочку коньяку. Раз твой отец такой дурень, пусть себе пьет.
Копл вышел из комнаты вместе с Жилкой. В коридоре было темно, пахло газом и грязным бельем. Жиля взяла его под руку.
— Осторожнее, — сказала она. — Не упадите. Вот ведь болваны. Завидуют, что вы живете в «Бристоле». Вы в Варшаве надолго?
— На месяц.
— Мне надо с вами поговорить. Но не здесь. Здесь у всех длинные уши.
— Приходи ко мне в гостиницу.
— Когда?
— Сегодня вечером, если хочешь. — Копл вдруг испугался собственных слов. Что он такое говорит? Она ведь может ему и пощечину влепить.
Жиля помолчала и отпустила его руку.
— Я могла бы прийти завтра, — сказала она. — Когда хотите — днем или вечером?
— Лучше вечером.
— В котором часу?
— Часов в десять.
— Договорились. Если немного опоздаю, подождите меня. Вот коньяк. Только не давайте папе пить слишком много.
— Не беспокойся.
Копл взял бутылку коньяку одной рукой, а другой обнял Жилку за плечи, притянул к себе и поцеловал в губы. Она ответила на поцелуй. Их колени соприкоснулись.
«Да, — подумал он, — пусть Лея сидит себе в Париже, сколько влезет».
Они вернулись в гостиную. Госпожа Крупник посмотрела на них с любопытством, на губах у нее играла загадочная улыбка, как будто она догадалась, что между ними произошло.
Когда Копл вошел в спальню, Исадор оторвал голову от подушки и пытливо на него посмотрел:
— Ну наконец-то! Садись. А я уж решил, что они тебя отговорили. Они мои враги — все до одного. Ну, наливай, братец. В-о-от. Себе налей. Не люблю пить в одиночестве. Лехаим!
Исадор взял рюмку дрожащими пальцами. Рот раскрылся, обнажив длинные, почерневшие зубы. Рука ослабела, и теперь он не мог, как раньше, лихо опрокинуть коньяк. Пил он медленно, неловко ухватив рюмку и разливая ее содержимое на одеяло.
— Еще по одной?
— Наливай.
После пятой рюмки лицо Исадора налилось краской.
— Коньячок теперь не тот… — прохрипел он. — Вода. Раньше его смаковать можно было. А в Америке он как? Ничего? Что там пьют?
— Виски.
— А… Давай. Наливай. Вот так… Да, братец, конченый я человек, поверь. Я здесь, как в тюрьме. Нет больше старого Исадора Оксенбурга. Ресторан — вот во что превратился мой дом. Рейце теперь на чужих кухарит. Ну, а про дочек лучше вообще не спрашивай. Один приличный зять был, прекрасный парень, — и с тем покончили.
— Он ведь от тифа умер, да?
— Знаешь… Регина вышла замуж за лихого парня, друга моего сына. Так меня даже на свадьбу не взяли. Да, сидел здесь, как собака в конуре, а они до утра гуляли. Да. У меня только одно желание — чтобы меня в Варшаве, а не на Праге похоронили. Не хочу на Праге лежать с тамошними проходимцами.
