— Не все ли равно, где лежать?
— Ладно, не важно. Как там супруга твоя? Ты у нее по-прежнему за слугу?
— Что ты несешь?
— Ладно, не важно. Был когда-то человек по имени Исадор Оксенбург, а теперь только и осталась, что груда костей. А ведь когда-то я мог десятипудовую бочку поднять. Меня сам полицейский инспектор Войков приветствовал. Стоило мне бросить на женщину взгляд и…
— Что, еще не забыл, а?
Исадор стукнул себя в грудь:
— Сколько времени прошло со смерти Блондина Файвла? Лет двадцать? На кладбище тогда пол-Праги пришло. Я ехал в самом первом экипаже вместе с Шмуэлом Сметаной. Я, говорит, могу бочонок пива один выпить. Поспорили. На двадцать третьей кружке он отрубился. Его наизнанку вывернуло. А-а-ах. Так о чем я? Не хочу, чтобы меня похоронили на Праге. И хочу, чтобы кадиш по мне прочел набожный еврей.
— Я об этом позабочусь.
— Что? Не уезжай, Копл. Дождись моих похорон.
Он закрыл глаза, руки упали на одеяло, лицо посинело и застыло. Двигались лишь усы: вверх-вниз, вверх-вниз. На бледных губах застыла улыбка, как бывает иногда на лицах покойников.
Глава четвертая
Через неделю после Хануки Лея с сыном и дочерью приехали в Варшаву. Злателе было уже девятнадцать, она училась в колледже, звалась Лотти и собиралась замуж за парня из Нью-Йорка. Одноклассники Мирла звали его Менди. Путешествие в Европу в середине зимы оторвало обоих детей от учебы. Лея предпочла бы ехать в Европу летом, но Копл дожидаться летних каникул не желал. Да и Лее самой не терпелось вновь увидеть Варшаву. Она не теряла надежды, что сумеет уговорить Машу бросить мужа-гоя и переехать в Америку.
Путешествие никак нельзя было назвать спокойным. Муж с женой ссорились всю дорогу. Копл, как всегда, возмущался, что Лея строит из себя знатную даму и ведет себя с ним, будто он по-прежнему управляющий ее отца. Лея грозилась, что, если Копл не перестанет ее пилить, она выбросится за борт. Пару дней она вообще отказывалась выходить из каюты. Копл же большую часть времени проводил в баре или за картами. Он не хотел оставаться в Париже больше трех дней, но Лотти и Менди ехать в Польшу не торопились, и Копл отправился в Варшаву без них. Теперь жена и дети к нему присоединились, и они, все вместе, остановились в отеле «Бристоль». Лея привезла с собой огромный сундук с многочисленными замками и наклейками — таможенными, гостиничными, пароходными. Носильщики, надрываясь, тащили двенадцать мест багажа. Прохожие, разинув рты, во все глаза глядели на американских туристов. С годами Лея раздалась. В ее выбивавшихся из-под шляпки светлых волосах проглядывала седина. С детьми она говорила резким тоном, на смеси идиша и английского. Дети терпеть не могли ее картавый, раскатистый английский.
— Что ты раскричалась, ма? — не выдержала Лотти. — Люди подумают, что мы сумасшедшие.
— Кто подумает?! Кто сумасшедший?! — кричала Лея. — Заткнись. Держи лучше сумку с обувью покрепче. А ты, Менди, чего застыл, точно голем, а?
— А что я, по-твоему, должен делать?
— Не спускай глаз с гоев. И не стой, как истукан.
— Опять она за свое. Чушь несет, — пробурчал Копл. — Кому нужны твои обноски?
— Обноски?! Много ты понимаешь. В Париже у меня пелерину украли.
— Ну, Лотти, как тебе Варшава? — поинтересовался у падчерицы Копл.
Лотти пошла в отца, реб Мойше-Габриэла. У нее были мелкие черты лица, темные волосы, голубые глаза. В Нью-Йорке она считалась хорошенькой, но Лея не понимала, что американцы в ней нашли. Ела она, как воробышек. Бюст отсутствовал. Она слишком много читала и близоруко щурилась. Одевалась она просто — по мнению Леи, слишком просто. Сейчас на ней были старая зеленая кофта, темное платье и скромная шляпка. В одной руке она держала французскую книжку, в другой — английский журнал.
— Так себе, — ответила она на вопрос отчима и пожала плечами. — Грязновато.
Менди был высок и не по возрасту дороден — в мать. Он щеголял в зеленой шляпе с пером, которую купил в Париже, в куртке с меховым воротником и в серых шерстяных носках. В руке он держал кулек с орехами и сплевывал скорлупу на тротуар.
— А тебе здесь нравится, Менди? — спросил Копл.
— Есть хочется.
— Потерпи, обжора. Скоро будем обедать.
Новость о приезде Леи вскоре разнеслась по Гжибову, Паньской, Гнойной, Твардой — повсюду, где еще жили Мускаты. Салтча и Царица Эстер целыми днями обсуждали эту новость по телефону. Называть Копла «зятем» Мускатам было нелегко. Натан поклялся, что этого выскочку он на порог не пустит. Хама, жена Абрама, узнав новость, разрыдалась. Все они задавались одними и теми же вопросами: «Увидится ли Лея с Машей? Встретится ли со своим зятем-гоем? Что скажет и как поведет себя Мойше-Габриэл, когда увидит своих детей-американцев? Как будет держаться с матерью Аарон?» Пиня побежал в книжную и антикварную лавку на Свентокшиской посоветоваться с Нюней. Студенты листали книги на полках. Броня стояла у стола, полировала живот обнаженного Будды и зорко посматривала по сторонам. Пиня поздоровался с ней, однако Броня притворилась, что его не заметила. Мускатов она не жаловала. Братья уединились в задней комнате.
— Ну, что скажешь? — начал Пиня. — Господи, это ж будет сумасшедший дом. Над нами вся Варшава смеяться будет.
— И что с того? — возразил Нюня. — Он ведь как-никак ее муж? Я прав или нет?
Пиня схватил его за лацкан пиджака:
— Мы, что ли, виноваты? Не мы ведь вышли за него замуж, а она!
— Что это вы там шепчетесь? — послышался на пороге голос Брони.
Нюня вздрогнул:
— Ничего, ничего.
— Где новый каталог? — Броня повысила голос.
Нюня поскреб бородку:
— Откуда мне знать.
— А кто должен знать? Граф Потоцкий?!
— Броня, д-д-дорогая, из Ам-м-м-мерики приехала Л-л-лея. — Нюня заикался.
— А мне-то что до этого?
И она хлопнула дверью с такой силой, что подняла облако густой пыли. Пиня принялся громко чихать.
— Чего это она злится?
— Спроси меня что-нибудь полегче.
В конце концов братья решили позвать Лею и Копла в гости и в семейных дрязгах участия не принимать. И дело было не только в том, что братьям не хотелось обижать сестру; Лея была сказочно богата и могла оказаться им полезной. Вечером братья направились с визитом в «Бристоль». Пиня был в длинном, до пят, пальто, в шелковой шляпе и в обрызганных грязью сапогах; Нюня — в пальто с меховым воротником, которое с годами стало ему мало, в меховой шапке-ушанке, в лайковых ботинках и в калошах. Служащие гостинцы проводили их подозрительными взглядами. Коридорный не пустил их в лифт, предложив подняться пешком, и они двинулись по лестнице, размахивая руками и наступая друг другу на ноги.
