— Доброе утро.
— Папа!
Лотти кинулась отцу на шею и осыпала его лицо поцелуями. У Леи перехватило дыхание. В отличие от Аарона, вид у Мойше-Габриэла был, как и прежде, ухоженный: мягкий, шерстяной пиджак — с иголочки, полуботинки начищены до блеска, поседевшая борода расчесана. Нет, он нисколько не изменился. Мойше-Габриэл высвободился из объятий Лотти. Родная дочь, да, но ведь и женщина тоже. Менди протянул отцу свою пухлую, теплую ладонь.
— Hello, pop, — сказал он.
— Мирл, ты ли это? — Мойше-Габриэл снял очки и протер их носовым платком. Он взглянул на сына и отшатнулся. Вместо запомнившегося ему нежного, слабенького младенца перед ним вырос, точно привидение, высокий, плотно сбитый парень с большими руками и ногами. «Какой большой. Большой вырос, да сохранит его Господь!»
— Бар-мицву справили два года назад, — сказала Лея. — Он речь держал.
— Тфилин надеваешь?
Менди покраснел.
— В Америке быть набожным евреем нелегко, — пояснила Лея.
— А где легко? Было б легко, не было бы искушения.
— Менди, расскажи отцу, что ты изучал.
— Тору… Закон.
— Закон. Еврей должен жить по Закону, а не только читать его, — с суровым видом возвестил Мойше-Габриэл.
— У меня нет времени.
— Что поделываешь?
— В школу хожу. Старшеклассник.
— Вот что имел в виду пророк, когда сказал: «Меня, источник воды живой, оставили, и высекли себе водоемы разбитые, которые не могут держать воды»
[14]
.
— Торой на хлеб не заработаешь, — вступилась за сына Лея.
— Тора — источник жизни.
— Папа, как тебе кажется, я сильно изменилась? — спросила Лотти.
Мойше-Габриэл не сразу понял, что она имеет в виду. Только сейчас он окинул ее пристальным взглядом и остался доволен. «Лицо нежное, не утратило еще образа и подобия Божьего», — подумал он. А вслух сказал:
— Ты совсем взрослая девушка.
— Папа, я бы хотела поговорить с тобой наедине.
— О чем?
— О многом.
— Ну… ты ж еще не уезжаешь.
— Прости меня, Мойше-Габриэл, но какой смысл сидеть здесь, в доме учения? — сказала Лея. — Я понимаю, меня ты видеть не хочешь. Но дети должны же получить какую-то радость от встречи с отцом. Почему бы тебе не поехать с ними в Варшаву?
— Что мне делать в Варшаве?
— Они снимут тебе номер в гостинице.
— Это исключено.
— Тогда отведи их хотя бы к себе.
— Я живу в доме ребе. Там неубрано, неуютно.
— Ой, я уберу, — вызвалась Лотти.
— Упаси Бог. Ты — моя гостья.
— Вот что я предлагаю, — сказала Лея. — Ты, Менди, пойдешь со мной на местный постоялый двор, по дороге купим что-нибудь поесть. А Лотти останется здесь, с отцом. Мы за ней заедем.
Мойше-Габриэл промолчал.
— Тебя такой план устраивает?
— Пусть будет так.
— А ты, Аарон, пойдешь с нами, — распорядилась Лея.
Аарон вопросительно посмотрел на отца. Мойше-Габриэл кивнул. Он видел, что Аарону хочется побыть с матерью. «Мать есть мать, — рассудил реб Мойше-Габриэл. — Так уж устроен мир». Лея подозвала Лотти и что-то прошептала ей на ухо. Аарону было неловко, он робко улыбался. Как странно: эта дама в шляпе — его мать, а ее муж — Копл, управляющий. «О таких, как они, пишут в газетах», — подумалось ему. Он боялся, что не будет знать, о чем с ней говорить; боялся, что она будет над ним подшучивать или захочет, чтобы он поехал с ней в Америку. Он покосился на Лотти. Сестра встретилась с ним глазами, приложила к губам два пальца и послала ему воздушный поцелуй. Он чувствовал, как у него горят уши.
— До свидания, — сказал он, повернувшись к отцу.
— Куда ты торопишься? — прикрикнула на него Лея. — Пойдем вместе. Ты пойдешь с нами. Я ведь твоя мать, а не чужая женщина.
И тем не менее Аарон ушел раньше других. Он бросился к двери столь стремительно, что налетел на гвоздь и порвал плащ. На улице было очень холодно, однако лоб его был мокрым от пота. «Неуравновешен, — решила Лея. — Еще хуже отца». У нее на глаза навернулись слезы. «Он во всем виноват», — сказала она себе, сама не вполне понимая, кого имела в виду, Мойше-Габриэла или Копла. Она бросилась за Аароном вдогонку, схватила его за локоть, он попробовал вырваться, но мать держала его крепко. Да, ее молодость прошла безвозвратно. Теперь она была старухой, матерью бородатого еврея. Впрочем, здесь, в Бялодревне, за это было не стыдно. Лея и Аарон шли сзади, Менди шагал впереди. Верно, ему хотелось в Европу, но теперь все успело здорово надоесть — и родня, и гостиницы, и грязь, и однообразная пища, и разговоры на идише. Его тянуло обратно в Нью-Йорк или в Саратога-Спрингс, куда мать возила его летом. Голова его была забита бейсболом, футболом, скачками. Он перечитал половину романов про Баффало Билла. Случалось, он со своим приятелем Джеком ходил на стриптиз. Сядут с сигареткой в зубах на балконе, жуют жвачку и во все глаза смотрят, как девушки снимают с себя один предмет туалета за другим, пока не разденутся догола. Как же они все ему осточертели, эти нелепые дяди и тети. Норовят, хоть он и был на голову выше них, ущипнуть его за щеку, точно он трехлетний карапуз. И Менди решил, что, вернувшись в Нью-Йорк, он никогда больше не увидит этих дикарей. И никогда больше не поедет в Европу — разве что в Англию.
2
Когда мать с братьями ушли, Лотти повернулась к Мойше-Габриэлу:
— Можем идти, папа?
— Пусть будет так.
Мойше-Габриэл вышел во двор, Лотти последовала за ним. Да, она была его дочерью, и все же Мойше-Габриэл старался держаться от нее на расстоянии. А вдруг кто-то подумает, что он нарушает Закон, раз идет рядом с какой-то неизвестной женщиной.
Чтобы не отстать от отца, Лотти приходилось чуть ли не бежать. Она поравнялась с ним и взяла его под руку.
— Папа, — сказала она, — ты спешишь?
Двор был не вымощен, снег не убран, галоши остались у нее в Варшаве, и вскоре она промочила ноги. Мойше-Габриэл все время смотрел по сторонам. Стоявшее впереди дерево он почему-то принял за человека и тихо, но внятно произнес: «Это моя дочь».
— С кем это ты разговариваешь, папа?
— Не важно. Мне вдруг показалось…
Лестница, которая вела в комнату Мойше-Габриэла, была заляпана грязью, служанка не мыла ее уже несколько месяцев. В комнате было холодно; плиту зажигали редко. На столе свалены были рукописи, сверху, чтобы страницы не разлетались от сквозняка, положены были кирпичи. На пюпитре лежали, одна на другой, несколько раскрытых книг; верхняя была накрыта платком — священную книгу оставлять непокрытой не годилось. На небольшом сундуке лежала длинная трубка. У стены стояла застеленная одеялом железная койка, на ней валялась подушка без наволочки. Мойше-Габриэл воздел руки:
