— Чудо, что я еще жив.
Абрам укоризненно покачал головой:
— Что это с тобой? Такое случается даже в самых счастливых семьях.
— До смерти устал от семейных хлопот, — сказал Аса-Гешл и тут же пожалел о сказанном.
Адаса с недоумением посмотрела на него:
— Ребенок болеет не по моей вине.
— Помимо болезни ребенка есть и многое другое.
Адаса вспыхнула. Она судорожно повела головой, словно что-то проглотила:
— Можешь уйти, когда захочешь. Я тебя не держу.
Абрам перевел озадаченный взгляд с мужа на жену и попытался перевести разговор в шутку:
— Милые бранятся — только тешатся.
— Нет, нет, дядечка. Зря ты балагуришь. Он говорит то, что думает.
Адаса не знала, куда девать руки; она то хватала стакан со стола, то ставила его обратно, то вертела головой в разные стороны, то нервно перебирала руками скатерть. Потом вдруг вскочила и выбежала из комнаты.
Абрам пожал плечами:
— Что ж ты ее мучаешь? Ты ведь ее любишь, верно? Ах вы, молодые…
Аса-Гешл вышел вслед за женой, оставив Абрама одного в комнате. Абрам взял со стола вырезку из газеты, положил ее обратно в карман, после чего подсунул два билета под солонку, чтобы их не сдуло сквозняком. Последнее время ему здорово доставалось. Повсюду царили ненависть и разочарование. Находиться дома он теперь был не в состоянии. Со смертью Хамы квартира сделалась нежилой. Сбежали даже мыши. Его дочь Стефа поссорилась с мужем и находилась на грани развода. Белла несла на своих плечах все тяготы семейной жизни. Этот болван Авигдор подвизался теперь мелким торговцем на Гжибове и на заработанные деньги купить мог разве что воды для перловки. Вот и у Адасы семейная жизнь не клеится. Чего им недостает, этим людям? Почему им всем так хочется разорвать друг друга на части?
Абрам встал и пошел в спальню. Адасы там не было. При тусклом свете ночника в колыбели спал ребенок. Абрам долго смотрел на девочку. Вытянутое личико, бледненькая. Каштановые волосы, круглые брови, ярко-красные губы, закрытые глаза, маленький белый носик — кукла, одно слово. Он вспомнил, что недавно сказал ему доктор Минц. Этот ребенок, сказал он, долго не протянет.
Абрам сел на стул и стал вертеть в руках какую-то игрушку. Его мысли вновь обратились к балу-маскараду. Ему нужны были смокинг, новая рубашка, лакированные штиблеты. Ида не пойдет на бал, если у нее не будет нового платья. Белле он обещал сто злотых. Откуда взять на все это денег? Дом, половина которого досталась ему по наследству, вот-вот рухнет. В любой день может нагрянуть муниципальная полиция и выселить всех жильцов до одного. Надо быть последним негодяем, чтобы собирать с этих нищих квартплату.
Нет, другой стала Варшава. Другим стал и он, Абрам. Что ж, ничего не поделаешь, жизнь продолжается. И хочешь — не хочешь, а придется где-то искать две-три сотни злотых. И не позже следующей недели. Иначе ему конец.
Абрам принялся дергать себя за бороду. Он знал: у Адасы сохранилось жемчужное ожерелье, доставшееся ей от матери. Он мог бы заложить его не меньше чем за пятьсот гульденов, а потом выплатить проценты за три месяца вперед. За это время ему наверняка каким-то образом удастся его выкупить. Ведь он как-никак собирается — в кои-то веки — сделать настоящий бизнес. И очень важно не ударить лицом в грязь.
2
От Асы-Гешла Абрам отправился к Иде, на Свентокшискую. Прошло то время, когда Абрам ездил по городу в дрожках. Он сел в трамвай. Мастерская Иды и квартира по соседству находились на пятом этаже. Лифт не работал, и Абрам стал медленно подниматься по ступенькам, останавливаясь, чтобы отдышаться. Он закурил сигару и прислушался. Всех жильцов он знал наперечет — каждого ребенка, каждого мужчину, каждую шиксу. На втором этаже жил правительственный цензор книг на иврите. Абрам иногда перекидывался с ним словом. На третьем этаже жила престарелая польская графиня, она ходила на костылях с плюшевыми подушечками на подлокотниках. Абрам часто приветствовал ее, открывал ей дверь. Служанка графини однажды призналась Абраму, что забеременела. Абрам написал записку знакомому врачу, и девушке за тридцать злотых сделали аборт.
Сердце у Абрама было никудышное, зато слух отменный. Он слышал все, что происходило в доме. В верхней квартире играли на пианино. Это давал уроки музыки горбун, девочки ходили к нему со всего города. Вот закашлялся, сплюнул, стал сипло дышать астматик, администратор пан Владислав Гальперн. Где-то завывала пластинка с популярной песенкой.
Абрам закрыл глаза. Он любил хорошую музыку и часто ходил на концерты. Но простые песенки, из тех, что мурлыкали себе под нос горничные или распевали уличные певцы, проникали ему в самую душу. Как же прекрасен мир! Как прелестны девушки! И как умно природа разделила год на лето, осень, зиму и весну! Как замечательно, что есть день и ночь, мужчины и женщины, птицы и лошади! Плохо на свете было только одно — смерть. Почему у него, у Абрама, должна быть грудная жаба? Что он будет делать долгими зимними ночами на кладбище в Генсье? И даже если и есть рай, к чему он ему? Варшавские улицы нужны ему куда больше, чем вся мудрость еврейского рая.
Абрам поднялся на последний этаж и открыл Идину дверь ключом. Ида, вероятно, спала. Он включил свет. На застекленной крыше лежал снег. На полу были разбросаны холсты, кисти, бумага, краски. На железной плите стояла кастрюля с непочищенной картошкой. На печной трубе сохли чулки. На стене висел старый портрет Абрама: чернобородый, со сверкающими глазами. Последнее время Ида редко ложилась с Абрамом в постель. Она вечно болела, вечно на все обижалась. На выставки еврейского искусства она свои картины посылать перестала. Молодость ее осталась позади. Ей было сильно за пятьдесят, а то и больше. Ее дочь — она жила в Берлине — сама уже стала матерью. Но огонь в крови горел у нее по-прежнему. Она продолжала устраивать сцены ревности. Никак не могла простить ему Ниночку. Абрам опустился на стул, выпустил изо рта кольца дыма и извлек из кармана жемчужное ожерелье, позаимствованное у Адасы. Он внимательно рассмотрел каждую жемчужину в отдельности. Интересно, работа старая? Даше оно досталось от ее матери, а ее матери, когда та выходила замуж, — от ее матери. Да, люди умирают, а вещи живут. Любому булыжнику на улице — миллионы лет.
В это время из спальни, в винного цвета халате поверх ночной рубашки и в домашних шлепанцах, вышла Ида. Седеющие волосы перевязаны на затылке лентой, лицо смазано кремом.
Абрам раскатисто рассмеялся:
— Еще ползаешь?
Ида вспыхнула:
— А ты хочешь, чтобы меня паралич хватил, да?
— Ида, любимая, я достал деньги. У тебя будет в чем пойти на бал.
— И где же ты их взял? Новое платье мне не нужно.
Абрам поднял на нее глаза. В них были и радость и удивление.
— В чем дело? Уж не Мессия ли пожаловал?
— Абрам, мне предстоит операция.
