Абрам изменился в лице:
— Что случилось?
— У меня опухоль селезенки. Не хотела тебе говорить. Меня просвечивали рентгеном. В понедельник ложусь в больницу.
— Что происходит? Почему ж ты молчала?
— Какая разница. Сегодня была консультация. Длилась два часа.
Абрам опустил голову. Этого он никак не ожидал. Уже довольно давно он обратил внимание, что Ида пожелтела, решил — желчный пузырь. От нее ведь никогда ничего не добьешься. Всегда что-нибудь от него скрывает. И вот — на тебе! Сигарный дым утратил весь свой аромат.
— Надеюсь, это не опасно.
— Надейся. А я боюсь, что у меня рак.
Сигара выпала у Абрама изо рта.
— Ты что, с ума сошла?
— Не кричи. Моей вины тут нет.
— Не всякая опухоль — рак.
— Это верно. — Ида улыбнулась. В эту минуту лицо ее вдруг помолодело, вновь приобрело тот шарм, от которого он сходит с ума уже четверть века. Из-под собравшихся вокруг глаз морщинок взгляд ее излучал ту женскую жизнерадостность, ту извечную польско-еврейскую надежду на лучшее, которую не способны уничтожить никакие невзгоды. Перед ним вновь стояла та самая Ида, которая бросила мужа и сына в Лодзи, отказалась от слуг и богатства и приехала сюда к нему, Абраму, распутнику, да еще, ко всему прочему, женатому человеку. Та самая Ида, которая то ссорилась с ним, то снова мирилась, которая могла в ярости разорвать написанные ею картины, а потом, с удвоенной энергией, приниматься за новые. И вот она стояла перед ним и смотрела на него. Смотрела с печалью и, пожалуй, даже с пренебрежением.
— Не принимай близко к сердцу, Абрам. Я ведь старуха.
Абрам покраснел.
— Для меня ты не старуха, — пробормотал он. — Никакая не старуха.
— Пойдем-ка спать.
Абрам молча последовал за ней. Спальня освещалась лампой под красным абажуром. На столике у постели стоял пузырек с лекарством, лежала польская книжка. Ида скинула халат и легла. Абрам начал раздеваться. Теперь понятно, отчего она последнее время так нервничает, обижается, заговаривает о смерти. Вздыхая, он расшнуровал ботинки. Снял брюки и остался в длинных трусах, из которых вываливался огромный живот. Выключил свет. Присел было на диван, где обычно спал, но потом встал, подошел к Идиной кровати, лег рядом с ней и обнял ее. Оба молчали. Он взял ее двумя пальцами за запястье и стал мерить пульс. От нее исходило ароматное тепло. В темноте он видел ее сияющие глаза. Ошибки быть не могло — он знал ее слишком хорошо. Он ощущал в ней какую-то таинственную радость. И вдруг она почему-то пробормотала: «Мазлтов».
Он хотел спросить, почему она желает ему удачи, но не решился. Ида подняла его руку и поцеловала кончики пальцев. Погладила щеки и бороду.
— Абрам, — сказала она, помолчав, — у меня к тебе просьба.
— Какая, любимая?
— Сначала поклянись, что ее выполнишь.
— Да, проси, что хочешь.
— Абрам, я хочу, чтобы меня похоронили рядом с тобой.
Он вздрогнул:
— Нет, ты будешь жить, ты поправишься.
— Нет, любимый. Это конец.
Ему пришлось пообещать ей, что он приобретет две могилы рядом.
— Ида, ты веришь в загробную жизнь?
— А ты?
— Верю.
— Тебе повезло. А вот для меня человек — не более чем листок на ветке.
Она склонила голову ему на грудь и забылась сном. Абрам не спал, он лежал, уставившись в темноту. Внутри вдруг образовалась какая-то пустота, безнадежность. Ему хотелось помолиться, но что сказать Богу, он не знал. Он вспомнил, что Хама обратилась к нему с точно такой же просьбой. И он тоже пообещал ей, что похоронены они будут рядом, на семейном участке Мускатов. И даже мертвецов… даже их вынужден он был обманывать… Он вдруг увидел лицо Хамы, лежащей на дрогах. Белое, как бумага, на синих губах подобие улыбки. Мнилось, эти губы говорят ему: «Мне ты больше ничего не сделаешь — ни хорошего, ни плохого». Он попытался отогнать от себя это видение, но оно возникало снова и снова — со всем правдоподобием, какое бывает в снах. Его охватил ужас. «Чистая душа, — еле слышно прошептал он, — назад, назад, покойся с миром».
Ида проснулась.
— Что с тобой? — В ее голосе звучала тревога. — Почему ты не спишь?
Абрам хотел ответить, но язык его не слушался. Он прижался рукой к ее волосам и увлажнил их своими слезами.
Глава третья
Те несколько сот злотых, которые Абрам выручил в ломбарде за жемчужное ожерелье Адасы, целиком ушли на Иду. Надо было платить врачам. Надо было платить за мастерскую и квартиру. В понедельник Абрам посадил Иду в дрожки и повез в больницу. Операцию назначили на четверг. Абрам настоял, чтобы у Иды была отдельная палата, куда бы он мог приходить каждый день. Он сунул медсестре пять злотых и попросил ее проявить к больной особую заботу. В пять часов вечера Абраму велели покинуть палату.
Ида обняла его:
— Если это в последний раз, то благослови тебя Бог.
Глаза Абрама тут же наполнились слезами.
— Дурочка, не болтай чепуху.
Он вышел из больницы и сел в шестнадцатый трамвай. Кроме него в вагоне был всего один пассажир. За окном тянулся район Воли — унылый, тускло освещенный; кирпичные здания, закрытые фабрики. Магазины пусты, в подворотнях толкутся одинокие прохожие. Абрам вытер запотевшее окно. Обычно он меланхолии не поддавался, но болезнь Иды совершенно выбила его из колеи. На Маршалковской, возле Злотой, он сошел с трамвая. Неподалеку от Венского вокзала находилась греческая булочная. Абрам вошел и купил буханку хлеба с изюмом, такой хлеб можно было есть без масла. Из булочной он поехал домой. В дверях он остановился. Напротив, на втором этаже, горел ханукальный светильник, два масляных фитиля. Абрам не верил своим глазам. «Неужели уже Ханука?!» — подумал он и в следующую минуту напрочь забыл про праздник.
В квартире было ужасно холодно. Двойные рамы в этом году не ставили. Газовый и электрический свет был отключен. Абрам зажег свечу, стоявшую в спальне, в медном подсвечнике, присел на кровать и принялся, отщипывая от буханки, жадно есть. Задний зуб расшатался, и, пережевывая хлеб, он всякий раз испытывал острую боль. Разделся, залез под одеяло и уснул. Ему снилось, что он тащит вверх по винтовой лестнице непосильно тяжелый груз. Колени подгибаются, но идти надо. Оглянулся: он на мельнице. Ему нужно молоть зерно или он уже в геенне? Его душа переселилась в мельника?
Он расхохотался и проснулся. И вдруг вспомнил, что бал уже завтра, а ведь он в жюри конкурса красоты. Какая разница? Все равно он никуда не пойдет. Не ходить же по балам, когда Ида так серьезно больна. К тому же у него нет подходящего костюма. Кстати, куда он задевал билеты?
Он вскочил с постели и стал лихорадочно рыться в карманах. Нашел. Подошел к шкафу — машинально, без всякой цели. Был же у него когда-то смокинг! Может, он еще годится? Да, вот он. Он провел рукой по шелковым лацканам, по галуну на брюках. Примерил его в темноте. Самый раз. А нет ли у него лакированных штиблет? Кожа, должно быть, потрескалась, но, если их начистить до блеска, будет незаметно. Да, и ведь имелась у него пара колодок, кто-то привез их ему из Германии. Где бы они могли быть? Может, здесь, в запертом комоде? Где же ключи? Да вот они, на письменном столе.
