— В какой церкви?
— В евангелической. У них часовня на Крулевской улице.
— Стало быть, вы христианка? — предположил Аса-Гешл.
— Я приняла христианство, когда мне было четыре года.
Последовала долгая пауза. Аса-Гешл вспомнил, что Герц Яновер когда-то рассказывал ему про какого-то выкреста, Фишелзона, бывшего раввина в Талмудическом братстве, автора пары книг. Сидящая рядом девушка опустила меж тем головку и рассматривала свои ухоженные руки.
— Господин Яновер, — сказала она, прерывая молчание, — бывал у нас дома. Одно время отец хотел, чтобы я учила иврит. Господин Яновер давал мне уроки.
— И выучили?
— Увы, совсем немного. Вместо того чтобы заниматься, мы все время болтали. Про вас я знаю давно, с раннего детства. Как вы сбежали из местечка, как приехали в Варшаву — всю вашу историю.
— Неужели?
— Он даже рассказывал мне, что вы пишете книгу.
Аса-Гешл прикусил губу.
— Не книгу, — пояснил он. — Диссертацию. Я так ее и не закончил.
— Сколько помню, вы предложили создать исследовательский центр для проведения экспериментов по определению чистого счастья. Помню, эта тема меня тогда очень заинтересовала.
— Я уж и сам про нее забыл.
— Весь вопрос в том, где такой центр может быть создан. Разве что в вакууме.
— Почему же в вакууме?
— Потому что любое конкретное место будет обязательно зависеть от окружающих общественных норм и, разумеется, идеологических представлений, которые…
— Вы, я вижу, марксистка. Я, собственно, никогда не говорил о чистом счастье.
— Философы вообще любят все «чистое». Чистый разум, чистое счастье, чистая мораль. Кстати, вы танцуете?
— К сожалению, нет.
— У вас есть сигареты?
— Простите, не курю.
— Что же вы в таком случае делаете?
— Тревожусь.
— Что ж, дело хорошее. А пока вы пребываете в тревоге, мир становится добычей таких, как Муссолини, Пилсудские, Макдональды.
— Пусть этот мир катится ко всем чертям.
Пани Барбара хмыкнула:
— Вы, я смотрю, декадент, а? Все симптомы налицо. Пойдемте со мной. Хочется посмотреть, как танцуют.
Они встали. Из-за буфетной стойки выскочила официантка и бросилась за ними. Аса-Гешл забыл заплатить за пиво.
4
Пока Аса-Гешл и Барбара добирались до танцевального зала, музыка смолкла, однако танцплощадка была по-прежнему забита до отказа. Танцующие стояли парами и не сводили глаз со сцены. Представление продолжалось. Великан демонстрировал свою силу: ломал цепи, гнул железные прутья, подставлял голую грудь под удары молотком, которые наносил ему какой-то юнец. Силача сменил маг, маленький человечек в блузе и в шейном платке. Что-то тараторя тоненьким голоском, он стал махать платком над стаканом, свечой и какими-то монетами. Из глубины зала разобрать, что он говорит, было сложно. Когда сеанс магии подошел к концу, на сцену вынесли стулья для членов жюри конкурса красоты. Абрама среди них почему-то не было. Аса-Гешл огляделся по сторонам, нет ли поблизости Адасы, или Маши, или Гины, но вокруг мелькали лишь незнакомые лица.
Пани Барбара скорчила гримасу.
— Здесь вся улица Налевки, — сказала она.
— У жителей Налевки такое же право на существование, как и у всех остальных.
— Не спорю. — Она открыла сумочку, достала зеркальце и пудреницу. — Настроение у вас, по-моему, неважное, — сказала она. — Как ни странно, когда я хожу на балы, особенно на балы еврейские, у меня тоже портится настроение.
— Отчего же в таком случае вы не ходите на польские балы?
По ее лицу пробежала тень.
— Видите ли, я оказалась между двух народов, поляков и евреев. Из-за своей миссионерской деятельности папа всегда много общался с молодыми евреями. Одно время я училась в Евангелическом институте, однако после отъезда во Францию растеряла все связи. Вы ведь тоже, судя по всему, аутсайдер.
— Я всю жизнь был аутсайдером.
— Почему?
— Не знаю. Мне всегда не хватало веры, объединяющей людей.
— Когда вы вернулись из России?
— В тысяча девятьсот девятнадцатом году.
— И революция не оказала на вас никакого влияния?
— Марксистом я не был никогда.
— А кем? Анархистом?
— Не смейтесь надо мной, но мне и сейчас кажется, что нет системы лучше, чем капиталистическая. Я вовсе не хочу сказать, что она хороша; она очень жестока — но таков человек, таковы законы экономики.
— Какая чушь! Что ж, по крайней мере, вы искренни. Другие прячутся за пустой болтовней. А как вы относитесь к сионизму? Вы не сионист?
— Что-то не верится, что евреям когда-нибудь дадут землю. Просто так никто никому ничего не даст.
— Это верно. Вот поэтому-то и приходится сражаться.
— Сражаться за что? Чем кончались все войны? Что нам дали революции? Голод и потоки глупых речей.
— Если это все, что вы увидели в Советской России, вас можно только пожалеть. С таким мировоззрением, как ваше, я бы уж давно повесилась.
— Скептики тоже хотят жить — может, даже больше, чем верующие.
— Ради чего? Я слышала, у вас есть ребенок. Как можно растить ребенка с таким отношением к жизни?
— Детей я не хотел иметь никогда.
— Получается, что вас насиловали! Стыдитесь! Вы прячетесь за собственной трусостью. Могу я задать вам нескромный вопрос?
— Спрашивайте, что хотите.
— Я слышала про вас столько, что у меня такое чувство, будто мы старые друзья. Ваша жена такая же, как вы? Так же далека от жизни?
— Да, но иначе. Она по природе — верующая. Одна и из тех, для кого любовь — это Бог.
— Что ж, стало быть, она обрела своего бога.
— Плохого бога. Бога, который постоянно ее покидает.
— Бедная! Мне бы хотелось с ней познакомиться. Герц Яновер говорит о ней в превосходной степени. Вы, помнится, сказали, что она здесь?
— Да. Мы потерялись.
— Ах! Может, я задаю слишком много вопросов, но так уж я устроена. Не хотите отвечать — скажите прямо.
— Спрашивайте, ради Бога. Я ужасно рад, что нашелся человек, который со мной разговаривает.
— Почему вы не доучились? Почему не закончили книгу? Охота пропала?
— Это долгая история. Когда я вернулся из России, мне пришлось многое на себя взять. Я должен помогать матери. Сестра очень бедна. У меня двое детей: сын от первой жены и маленькая дочь от нынешней. Вы и представить себе не можете, сколько сил уходит на самое необходимое.
