3
Следующую ночь Аса-Гешл провел с Барбарой в доме коммунистки, польки, на улице Лешно. Чтобы дворник не заметил, что в квартире ночуют чужие, решено было прийти рано, до наступления темноты, когда ворота еще открыты, и уйти на следующий день поздним утром. В их распоряжении была маленькая темная комнатка с кроватью и покосившимся умывальником. В одиннадцать утра они уже ехали в девятом трамвае. Юрист, с которым Барбара консультировалась накануне, посоветовал ей вернуться домой как можно скорее, заявив, что чем дольше она будет скрываться, тем хуже ей будет впоследствии. В той же мере этот совет касался и Асы-Гешла. Барбара боялась, что не успеет она переступить порог отцовского дома, как ее немедленно арестуют; осведомитель наверняка будет поджидать ее или у ворот, или у входа в Саксонский сад. Юрист обещал, что в случае ареста возьмет ее на поруки, однако невозможно было предугадать, в чем ее обвинят, отпустит ли ее под залог прокурор.
Барбара сидела молча, сгорбившись, и смотрела в запотевшее окно, то и дело вытирая его перчаткой. Какую странную игру затеяла с ней судьба! Пока она была одна, никто ее не преследовал; теперь же, когда она обзавелась любовником, ей грозит тюрьма. Она попыталась успокоить себя тем, что жертвует собой ради пролетариата, но почему-то сегодня утром ее революционный порыв поостыл. В конце концов, все эти рабочие, грузчики, дворники, мелкие лавочники на рынках понятия не имеют, что в жертву она себя приносит ради них. А и знали бы — какая им разница! Взять хотя бы вот эту толстую краснощекую бабу, сидящую возле обувного ларька и жадно поедающую суп прямо из кастрюли. Ее муж, вероятно, сапожник, но что ей за дело до рабочего класса? У нее другие заботы: сбегать в церковь, приложиться священнику к ручке, отругать евреев и большевиков. После революции эта баба будет принадлежать классу избранных, а ее, Барбару, вполне могут обвинить в том, что она из семьи духовенства. С какой, черт возьми, стати должна она жертвовать собой ради этих людей? Она попыталась отогнать от себя эти буржуазные мысли. Больше всего сейчас она нуждалась в поддержке. Но кто готов ее поддержать? Она жалела, что вернулась в Польшу, что завела роман с этим мизантропом, у которого жена и ребенок и которого нисколько не волнуют судьбы человечества. Господи, знал бы отец, как ведет себя его Барбара! Он-то думает, что она еще девственница. Она закрыла глаза. За ночью любви неизбежно следует наказание, подумалось ей, — правильно написано в священных книгах.
На углу Крулевской Барбара сошла с трамвая. Она хотела поцеловать Асу-Гешла на прощанье, но оба были в шляпах с широкой тульей, и поцелуя не получилось; хотела что-то ему сказать, но не было времени. Она лишь стиснула его запястье и, уже на ходу, спрыгнула с подножки. Расталкивая пассажиров, Аса-Гешл бросился было к дверям, но разглядел в тумане лишь ее каракулевый жакет да бледный овал лица. Она помахала ему рукой и повернулась, словно собиралась побежать за трамваем, словно в последний момент пожалела, что с ним расстается. Трамвай набрал скорость и покатил по Новому Святу, пересек площадь Трех Крестов, Аллеи Уяздовские. Аса-Гешл стал вспоминать любовные утехи, которым они предавались прошлой ночью, — жадные поцелуи, объятия, страстный шепот, однако остался у него и неприятный осадок. Он припомнил, как Барбара, когда они выходили из дому, сказала ему: «Ну вот, ты и побывал в своей лаборатории счастья!»
На Багателя Аса-Гешл сошел с трамвая и перешел на противоположную сторону улицы удостовериться, что никто не поджидает его у ворот. У ворот никого не было. Он зашел в ресторан и позвонил Барбаре. Он рассчитывал, что к телефону подойдет она сама, но в трубке раздался хриплый голос отца. Аса-Гешл повесил трубку. Подождал с минуту и позвонил домой. Подошла служанка.
— Ядвига, это я, — сказал он.
— Ой, это вы, пан. Господи Иисусе!
— Ко мне никто не приходил? — спросил он. — Полиции не было?
— Полиции?! А что, разве должны были прийти из полиции?
— Хозяйка дома?
— Да, сейчас позову.
«Все я делаю неправильно, — подумал он. — Не надо было спрашивать про полицию. Не исключено, что мой телефон прослушивается. Как знать, может, сейчас, в эту самую минуту, полиция уже окружает ресторан, откуда я звоню. Впрочем, все равно уже поздно».
— Ваша жена не хочет с вами говорить, — раздался в трубке голос Ядвиги. — Шли бы вы лучше домой, пан.
Аса-Гешл вышел из ресторана, но вместо того, чтобы идти домой, направился в сторону Маршалковской. То, что полиция не явилась с обыском, еще ничего не доказывало: они могли установить за ним слежку. Где-то мог скрываться осведомитель. Он прибавил шагу и двинулся дальше, время от времени поглядывая через плечо, — не идет ли кто-нибудь за ним по пятам. «Какой, однако, взволнованный голос был у ее отца, — припомнил он. — Возможно, ее уже арестовали». Вдруг он остановился, повернулся на сто восемьдесят градусов и пошел в обратном направлении. «Представлю себе, что я французский аристократ, которого ведут на гильотину, — подумал он. — Жить мне осталось минут пятнадцать, не больше. Что ж, я хотя бы провел неплохую ночь».
Через каждые несколько шагов он останавливался, чтобы перевести дух. Посмотрел на небо. Сплошные тучи. Правда, в верхних окнах домов отражается солнечный свет. Воздух напоен нежным ароматом. Щебечут птицы. Скоро, быть может, разразится гроза. Под ногами в грязи что-то блеснуло. Брильянт? Увы — всего лишь кусок стекла.
Он приблизился к дому. Ключ от лифта у него был, но он пошел пешком. Какой же смелый человек Абрам! Знает, как жить и как умереть. В нем сохранились те самые живительные соки, что питали людей в самые тяжкие часы, выпавшие на их долю. Абрам был истинным евреем.
Он нажал на кнопку звонка. Дверь открыла Ядвига. Как и Аделе накануне, она впустила его не сразу. Он заглянул в гостиную — никого. Вошел в кабинет: чисто, убрано, окна вымыты, паркет натерт. Стол освобожден от книг и бумаг, как будто хозяин кабинета куда-то переехал и больше не вернется. Ему пришло в голову, что именно так, должно быть, выглядит стол покойника. На столе лежал счет из налоговой инспекции. Дверь приоткрылась, в кабинет заглянула Адаса. Она осунулась, но глаза у нее были подведены, лицо напудрено. Она молча смотрела на него.
— Ну, входи, — сказал он. — Бери револьвер и стреляй в меня.
— Я пришла сказать, что квартира продана.
Он ошарашенно посмотрел на нее:
— Что ты хочешь этим сказать?
— Мне предложили за нее полторы тысячи долларов. На них я что-нибудь сниму себе в Отвоцке. Даша не переносит варшавский климат. Да и мне нечего здесь больше делать.
— Ты опять водила ее к врачу?
— Да, на консультацию.
— И кто же платит тебе полторы тысячи долларов?
— Папа с мачехой. Мы уже обо всем договорились. Полагаю, ты будешь не против. Здесь, в Варшаве, я больше не останусь. Похороню себя в Отвоцке и буду ждать, когда же Господь наконец меня приберет.
— Ты хочешь, чтобы мы разъехались?
