К ней подошел Пиня:
— Чего мы ждем? Уже поздно. Все дрожки разъедутся.
— Одну секунду. Сейчас, только к ним подойду.
За время жизни в Палестине Шоша необычайно похорошела. Лея не могла на нее насмотреться. Девушка немного пополнела, но хорошую фигуру сохранила. На ее загорелом лице глаза стали светлее. Она целовала всех подряд — отца, Монека, Иппе, свою золовку. Вынула из сумочки носовой платок и приложила его к глазам. Все остальные, при мысли о бедной Тобйеле, умершей в расцвете лет, последовали ее примеру. Муж Шоши, Шимон, смуглый, точно цыган, с огромной копной густых темных волос, стоял чуть поодаль. Его могучее тело, казалось, не умещалось в костюме; огромные руки торчали из куцых рукавов пиджака. У Шимона в Палестине были собственные апельсиновые рощи. Пиня не знал его; тем не менее он подошел и вежливо поздоровался. Великан схватил руку Пини своей гигантской лапой и нагнулся, словно говорил с ребенком.
Все направились к выходу. Контролер собрал перронные билеты и так пристально посмотрел на каждого, будто хотел запомнить на всю жизнь. Монек забрал багаж из камеры хранения. Еще из Парижа Копл послал телеграмму в отель «Бристоль», где забронировал три номера — один для себя и Леи, второй для Шоши и Шимона и третий для Лотти. Выйдя из здания вокзала, они, впятером, сели в такси. Монек остановил дрожки, Иппе — тоже. Мускаты же отправились по домам кто пешком, кто на трамвае. С этими американцами всегда так, рассуждали они; их всегда окружают толпы людей — слова не вставишь. Да, надеяться на них стоит вряд ли. Даже если Лея и захочет увезти их с собой в Америку, это еще вовсе не значит, что у нее получится. Дочери Йоэла не скрывали своего возмущения. Американская тетушка даже на них не взглянула. Стефа шла с Дошей, младшей дочерью Пини. Разговор зашел об Адасе.
— Правильно сделала, что не приехала, — заметила Стефа. — Цирк какой-то!
— А ты на что рассчитывала? Всех расцеловать за десять минут невозможно.
— Этот Копл — хитрая лиса.
— Говорят, он не в себе.
— Удивительно еще, что им хватило смелости приехать в Польшу. Все ведь только о войне и говорят.
— Гражданам Соединенных Штатов ничего не грозит.
— Возможно, ты сочтешь меня сумасшедшей, но мне, поверь, хочется, чтобы все уже поскорей началось, — заметила, помолчав, Стефа.
Доша не поверила своим ушам.
— Стефа, да ты из ума выжила! — воскликнула она, застыв на месте.
— Нет ничего хуже ожидания. По крайней мере, если тебя убьют, ты отправишься на тот свет и сможешь над ними посмеяться.
— Ах, Стефа, что за вздор ты несешь! Мне-то бояться нечего. Я одна на свете. Но ты… у тебя же ребенок.
— На прошлой неделе его избили… я уж думала, череп проломили.
— Господи! Где? Как? Почему ты ничего не сказала?
— Напали на него, как стая шакалов. Шестеро против одного. «Отправляйся в свою Палестину!» — кричат. Он шел на собрание, в форме. Он ведь у меня член «Трумпельдора».
— Да, эти отбросы всплыли на поверхность, — вздохнув, сказала Доша. — Власть у них. Один Бог знает, чем все это кончится.
Глава шестая
Бялодревнские хасиды сняли помещение пекарни на Крохмальной, чтобы испечь мацу в строгом соответствии с ритуалом. Всю работу взяли на себя ребе Аарон и другие. Они наполнили водой новое, ни разу не использованное ведро и оставили его на ночь. Хасиды сами скребли полы, чистили скалки, печную лопату и доски, на которых резали и раскатывали тесто. Они не скручивали лист мацы, а кидали его в печь на старый манер, при помощи пекарной скалки. Аншел, в доме которого жил раввин, закладывал лепешки в печь. Фишл резал тесто. Пиня и остальные месили тесто, раскатывали его и поливали водой. А набожные хасиды все это время распевали псалмы.
Все делалось согласно ритуалу. Ребе сам внимательно следил за тем, как жена Аншела растапливает на кухне печь. Чтобы решетка раскалилась докрасна, они насыпали на нее тлеющий уголь, а сверху — песок. Мужчины ели только одну мацу; женщинам же и детям разрешались и другие пасхальные лакомства: клецки из мацы, блинчики, запеканка — тоже из мацы. Вот почему следовало запастись двумя полными комплектами кухонной посуды. Пиня хотел, чтобы Аарон провел постные дни у него, но ребе дал ему понять, что его это совершенно не устраивает. Дочерей Пини пасхальный ритуал интересовал мало, да и супруге Пини Аарон не доверял тоже: родом она была из Курляндии, где были совсем другие обычаи. Решили поэтому, что пасхальный седер Аарон справит у Аншела. Пиня же пригласил на седер первой пасхальной ночи всех Мускатов, а также Копла с детьми. Все расходы взяла на себя Лея. Она послала длинную телеграмму Адасе в Шрудборов и связалась с Асой-Гешлом в Варшаве. Ей хотелось, чтобы они пришли тоже.
Позвать на седер столько гостей делом оказалось не простым. Хана с дочерьми сама бы не справилась, поэтому Лея надела на голову платок, повязала фартук, закатала рукава и взялась за работу. Ее стали уговаривать не утруждать себя — она же гостья, к тому же — американка. Но Лея стояла на своем. В Америке она была лишена возможности готовить праздничный стол. Там она покупала несколько фунтов фабричной мацы, тем дело и кончалось. Здесь же, в Варшаве, еврейские обычаи обладали старомодным шармом. Она мыла, скребла, демонстрируя полузабытые навыки искусной домашней хозяйки.
И вот теперь они с Ханой занимались тем, что, следуя установленным правилам, вымачивали мясо, отмывали горшки и кастрюли, мыли посуду. К крюку на потолке была подвешена специально испеченная для Пини «хасидская» маца. Обычную мацу сложили в корзину и закрыли крышкой. За несколько недель до Пейсаха Хана выставила для брожения борщ, а накануне седера, поздно вечером, Пиня отправился со свечой проверить, как заквашивается хлеб. Крошки хлеба, которые Хана, по обычаю, заранее рассовала по углам и щелям комнаты, завернули в тряпицу и на следующий день сожгли.
Хана боялась, что вовремя не управится, однако в канун Пейсаха все было готово. Три приставленных один к другому стола накрыли белой скатертью. Недостающие стулья и скамьи позаимствовали у соседей. Пине поставили традиционное кресло-кровать. На плите, в огромных горшках и широких медных кастрюлях, которыми Хана не пользовалась уже много лет, тушилось мясо, кипятилась рыба. На серебряном блюде, подарке отца, старого Мешулама, лежали мясо на кости, яйцо, хрен, горькая зелень, петрушка и редька. Между тарелок стояли вино и мед в запыленных бутылках и графинах. Лея купила чашки для вина, льняные салфетки для мацы и украшенные золотом книжки Агады. На поднос с мацой Хана накинула шарф, который, еще в бытность свою невестой, связала для Пини. На шарфе были вытканы фигуры Четырех Сыновей: мудрого, порочного, простого и того, кто не способен задавать вопросы. Хана и Лея читали положенные молитвы над зажженными свечами, от которых по всей комнате распространялось тепло. Хана занавесила окна от дурного глаза. Пока Пиня молился в Бялодревнском молельном доме, который в этом году был полон как никогда, стали собираться родственники. В последние годы сделалось модным приносить на пасхальную трапезу цветы. Букетов оказалось столько, что Хана не знала, куда их девать. Двери открывались каждую минуту. Свою семью — Шошу, Шимона Бендла, Монека с женой, Иппе с мужем и всех детей — Копл привез на двух такси. Шоша и Шимон говорили на иврите.
