Он залпом допил коньяк и почувствовал, как ему вдруг стало тепло, начали слипаться глаза. Он не слышал, как открылась дверь, не видел, как вошла Адаса. Вошла и остановилась на пороге: длинное зимнее пальто с меховым воротником, черный бархатный берет, под мышкой газета. За те дни, что он ее не видел, лицо у нее стало еще бледнее, как будто она только что оправилась после тяжелой болезни. Она кивнула и робко улыбнулась, не сводя с него глаз. В новом костюме он был совершенно неузнаваем. Лишь узкий черный галстук напоминал ей о неопытном зеленом юнце, каким он был всего несколько дней назад.
6
Когда Аса-Гешл сообщил Адасе о своем решении ехать в Швейцарию, глаза ее увлажнились.
— Возьми меня с собой. Я не могу здесь больше находиться.
Щеки у нее горели, маленькие ручки в черных перчатках нервно теребили стоящую на столе пепельницу. Некоторое время она пристально на него смотрела, а потом отвернулась. Асе-Гешлу показалось, что за последние несколько дней она заметно повзрослела. Адаса говорила и не могла остановиться; рассказывала, как отец впал в слепую ярость, как мать взяла сторону деда и как против нее ополчилась вся семья — дяди, тетки, двоюродные братья и сестры, бабка, даже Копл. Ничего у нее не складывалось. Работа, которую она нашла, и та оказалась негодной: работодательница рассчитывала, что Адаса будет не только сидеть с ребенком, но и стирать белье.
Последовала длинная пауза. Затем Адаса спросила:
— Ты и в самом деле собираешься ехать? Или у тебя какие-то другие планы?
— Если б ты поехала со мной, я покинул бы Польшу сегодня же.
— Стоило тебе сменить хасидскую одежду на обычную — и ты рассуждаешь, как светский человек, как человек мира.
— Не только рассуждаю, но и думаю.
— Чтобы пересечь границу, тебе понадобится паспорт.
— Есть способы обойтись без него.
— Не знаю, как быть. Дома все меня ненавидят. Даже Шифра. Они ни на минуту не оставляют меня одну. Даже книгу не могу почитать в одиночестве. Плевать. Все равно им не удастся его мне навязать. Лучше смерть. Я уж подумала, не положить ли всему этому конец…
— Адаса, что ты такое говоришь!
— Ты же сам говорил, что самоубийство — высшее проявление человеческой свободы.
— Но не по такому же поводу!
— Смерти я не боюсь. В санатории я с ней смирилась.
Вошел трактирщик. Увидев за столом девушку, он подкрутил ус и дежурно спросил:
— Чего изволите?
— Я… я… не знаю. — Адаса нервничала. — Здесь так холодно.
— Я бы предложил юной барышне тарелку супу. Только что с огня — томатный, с рисом.
— Хорошо.
— Вам тоже?
Аса-Гешл отрицательно покачал головой, и трактирщик вышел.
— Все пошло наперекосяк, — продолжала Адаса. — Я вот смотрю на тебя и с трудом узнаю.
— Я и сам себя не узнаю.
— Знаешь, ты очень понравился Клоне и ее матери. Я ведь вернулась вскоре после твоего ухода. Всю ночь не спала — и предыдущую тоже. Дважды тебе звонила, но тебя не было.
— Вернулся домой муж Гины, и я ночевал у Абрама.
— Все так переплелось. Тетя Хама переехала к дедушке. Ты познакомился со Стефой?
— Да.
— Как она тебе?
— Похожа на отца.
— Да, ты прав. Мне передали, что ты звонил и мама тебе сказала, чтобы больше ты этого не делал. Я ужасно расстроилась. Плакала. Это Шифра мне потом все рассказала.
— Твоей вины тут нет.
Вошел трактирщик и поставил перед Адасой тарелку супа. Она взяла ложку.
— И что ты будешь изучать в Швейцарии?
— Больше всего мне бы хотелось изучать математику.
— А я думала, ты займешься философией.
— Философы — невежи. Нужны систематические знания.
— А меня интересует биология. Люблю работать с микроскопом. Уверена, со временем папа сменит гнев на милость и пришлет мне денег.
— Наверняка.
— А ехать в Швейцарию дорого?
— Билет стоит около пятидесяти рублей. Двадцать пять у меня уже есть. Я дал их в долг, но мне вернут.
— Кому? Впрочем, не важно. А у меня есть два брильянтовых кольца и золотые часики. За них можно выручить несколько сот рублей.
— Так ты, значит, и в самом деле собралась ехать? Они ведь тебя не пустят. Ни за что.
— Либо ехать, либо оставаться здесь и выходить замуж. Других вариантов нет. — Адаса поднесла ложку с супом ко рту, а затем вновь опустила ее в тарелку.
— Тебе не нравится суп?
— Нет, нравится. Я всегда знала, что наступит день, когда мне придется начать новую жизнь, отбросить все, что было раньше. Я хожу по дому, как по палубе брошенного командой корабля. Несколько дней назад мне снилось, что ты едешь в поезде, длинном поезде с задернутыми занавесками окнами, а я бегу следом. Бегу, но догнать не могу.
— Ты тоже мне снилась, — сказал Аса, чувствуя, что краснеет. — Мне снилось, что мы с тобой одни на острове, лежим на траве у ручья и ты мне читаешь вслух.
— Мне всегда снились острова, с самого детства.
И тут она вдруг замолчала. Прикусила нижнюю губу и улыбнулась — чему-то своему. Затем ее лицо вновь сделалось серьезным, сосредоточенным, и Аса-Гешл опять, в который раз, задумался: «Как я могу ее домогаться? Она — вся вера, я — весь сомнение. Наш союз принесет ей одни несчастья». Он начал было что-то говорить, но тут дверь распахнулась, и в трактир, топая ногами, чтобы стряхнуть снег, ввалился Абрам: меховая шапка набекрень, во рту неизменная сигара. С минуту он постоял на пороге, переводя взгляд с Адасы на Асу-Гешла, а затем закричал:
— Господи! Мир летит в тартарары, а эти голубки тут милуются! Нет, вы на них посмотрите! Я не я, если это не вылитые Ромео и Джульетта!
— Дядечка! — Адаса вскочила и, чуть не перевернув тарелку с супом, бросилась ему навстречу.
Абрам поймал ее на лету, обнял и поцеловал. А потом, чуть отстранившись, прорычал:
— Дай-ка на тебя посмотреть, потерянное дитя, заколдованная принцесса! Тебя твоя мать обыскалась, думает, ты уже давно на дне Вислы лежишь. Немедленно ей позвони! Слышишь? Сию минуту!
— Здесь нет телефона.
— Ладно, так и быть, сам ей позвоню. Где-то неподалеку телефон вроде был. Хорошо, предположим даже, отец распустил руки, слегка тебя проучил. Что ж теперь, из дому из-за этого убегать? Мой отец, если хочешь знать, бил меня смертным боем. И был, как выясняется, прав.
— Мама уже была у Клони, она знает, что я у нее ночевала.
— Это не оправдание! Вот оно, новое поколение! А я-то считал себя настоящим искателем приключений!
