Все это он кое-как, запинаясь, вкратце пересказал Адасе.
— Какие еще портнихи? — недоумевала Адаса. — Ничего не понимаю.
— У Гины для меня места не нашлось. У нее все комнаты заняты.
— Зачем ты поехал к деду? Я уж решила, что ты передумал.
— Что ты, Адаса! Я люблю тебя. Люблю больше всех на свете.
На Иерусалимских Аллеях дрожки остановились. Рабочие чинили сточные трубы и раскопали всю улицу. Во рвах горели электрические лампы, темноту рассекал ярко-желтый, слепящий свет прожектора. Пахло асфальтом, газом и свежевыкопанной землей. Вдалеке виднелись покрытые грязью трубы и полуголые люди. Ждать пришлось довольно долго.
Адаса что-то сказала, но из-за шума Аса-Гешл не смог разобрать, что именно. На Аллеях Уяздовских все скамейки были заняты. Аса-Гешл посмотрел на Адасу.
— Куда мы едем?
— Я сказала ему, чтобы он ехал в Лазенки.
— Парк открыт?
— Не знаю.
— А что будем делать, если закрыт?
Она взглянула на него и ничего не ответила. Дрожки остановились
— Ну вот, приехали.
Аса-Гешл сунул руку в карман и достал серебряную монетку. Кучер посмотрел на нее и попробовал на зуб:
— Это деньги иностранные, пан.
— Ой, я ошибся. — Аса-Гешл снова порылся в кармане и на этот раз извлек полтинник. Он вручил деньги кучеру и, махнув рукой, дал понять, что сдачи не надо.
Кучер поднял хлыст:
— Спасибо, пан.
Они сошли, и дрожки уехали.
Ворота, ведущие в парк, были еще открыты, но перед ними стоял сторож и никого не впускал. Аса-Гешл и Адаса пошли по улице. Не успели они сделать и нескольких шагов, как Адаса вдруг остановилась.
— Господи, — сказала она, — я ведь даже не спросила, хочешь ли ты есть. Как ты оказался на Крохмальной?
— Она же рядом с твоим домом.
— А я уже собиралась уходить. Позвони ты мне на пять минут позже, и ты бы меня не застал. Когда раздался телефонный звонок, я сразу поняла, что это ты.
— Тебя весь день не было дома. Я звонил раз двадцать, не меньше.
— Правда? Ну да, я же поехала к Стефе, дочери Абрама. Ее сестра Белла вышла замуж. Господи, если б я только знала, что ты в Варшаве! Мы со Стефой о тебе говорили. Она все про нас с тобой знает. И Маша тоже.
— А он? — спросил, помолчав, Аса-Гешл.
Адаса побледнела.
— Я же тебе все написала. С моей стороны это был акт отчаяния. Теперь все в прошлом. Я хотела себя наказать. Ты никогда не поймешь.
— Отчего же, я понимаю. Мы оба отчаялись. А почему ты не дождалась меня в Юзефуве?
— Разве я тебе не рассказала? Ко мне явилась ее мать и устроила скандал. Это было ужасно.
— Нам придется куда-то уехать.
— Да, мы обязательно должны уехать. Вот только куда? Мне нужно будет собрать кое-какие вещи. Но сейчас это невозможно. Он дома.
— Понятно.
— Все против нас, но теперь им нас не разлучить. Да, вот что я хотела тебе сказать. Папа в Варшаве. У них с мамой нелады. Иногда он бывает у Абрама. Они было поссорились, но сейчас помирились. Папа от него просто без ума. Подражает ему абсолютно во всем. Безумие какое-то. Если папы нет дома, я возьму ключ у дворника.
— Может, лучше позвонить?
— Отсюда не позвонишь. Давай немного посидим вон на той скамейке.
Они сели лицом к вилле, скрывавшейся за акациями. Сквозь парчовые занавески на высоких окнах пробивался свет. Время от времени за окном возникала чья-то фигура. Над окнами нависал резной балкон, который держали на поднятых руках три Геркулеса. Подул прохладный ветерок. Аса-Гешл взглянул на часы. Они остановились и показывали без пяти одиннадцать. Сейчас было гораздо позже. Большая часть скамеек пустовала. Ехавшие из центра трамваи катились пустые, покачиваясь на рельсах, точно пьяные. На лицо Адасы набежала тень. Он почувствовал, как его любовь к ней, притупившаяся от усталости, вспыхнула с новой силой. «Боже, неужели я сижу с ней рядом? — думал он. — И держу ее руку в своей? И это не сон». Он хотел обнять ее, но тут кто-то сел на другой конец скамейки.
— Адаса, — пробормотал Аса-Гешл, — неужели это и в самом деле ты?
— Да, я.
Листья дерева, под которым они сидели, качнувшись, набросили на нее причудливую тень. Она опустила голову.
— Может, пойдем к тебе? — сказала она.
— Нам придется идти через их комнату.
— Их? А, ну да, портних. — И она замолчала, озадаченная тем, какие сложности ей последнее время приходится преодолевать.
4
Когда они снова сели в дрожки, было уже совсем поздно, за полночь. Адаса велела кучеру везти их на Паньскую. Кучер, как видно, был сильно пьян; на полдороге, возле Аллей Иерусалимских, дрожки вдруг встали. Лошадь подняла ногу и со всей силы ударила копытом по булыжной мостовой. Кучер уронил голову на грудь и в ту же минуту громко захрапел. Аса-Гешл перегнулся вперед и постучал его пальцем по спине. Кучер проснулся и схватил выпавший из рук хлыст. Перед тем как двинуться дальше, он повернулся и вновь спросил, куда ехать. Адаса велела ему остановиться в конце Велькой. Они сошли, и Аса-Гешл протянул кучеру полтинник. Адаса буркнула, что он не считает денег, и Аса-Гешл что-то ей ответил. Оба так устали, что толком не понимали, что говорят.
На Паньской все словно вымерло. Редкие уличные фонари бросали на тротуар желтый свет. Двери лавок были заперты, ставни опущены. Адасе пришлось звонить очень долго, прежде чем дворник вышел. Адаса поинтересовалась, дома ли отец, но дворник этого не знал. Она попросила его открыть ворота, но дворник стал клясться, что ключа у него нет. Тогда она вернулась к Асе-Гешлу, который все это время стоял поодаль, взяла его под руку, и они пошли по Твардой к Гжибову. Адаса показала на дом Мешулама Муската. Все окна были погружены во мрак, лишь в одном окне за стеклом горела красная лампа.
— Дом моего деда. Теперь здесь живет дядя Йоэл.
— Гина говорит, что он болен.
— Да, очень болен.
Они свернули на Гнойную. Поначалу казалось, что Адаса направляется к родительскому дому. Но она остановилась у ворот с табличкой: «Фишл Кутнер». Потянула за шнурок звонка. Аса-Гешл не сводил с нее глаз. Она что, с ним прощается? Адаса взяла его за руку и улыбнулась. Бледная, бледнее обычного, в зрачках переливается свет от фонарей. Послышались шаги.
— Иди за мной, — прошептала Адаса ему на ухо.
Ему хотелось спросить, что она задумала, но времени на вопросы не оставалось. В замке повернулся тяжелый ключ, ворота открылись. Аса-Гешл увидел длинное красное лицо дворника — крив на один глаз, на месте носа черная заплата. Аса-Гешл порылся в кармане, достал серебряную монетку и вложил ее в мозолистую лапу дворника. Их пальцы соприкоснулись.
