— Куда пан направляется?
— Все в порядке, Ян. Он наш гость, — ответила за Асу-Гешла Адаса и, потянув его за рукав, вбежала во двор. В первый момент ему показалось, что он погрузился в кромешную тьму. Вероятно, двор был окружен глухой стеной. Над головой, где-то очень высоко, виднелся усыпанный звездами крошечный треугольник неба. Казалось, он находился на дне глубокого котлована. В следующий момент Адаса возникла прямо перед ним. Они обнялись. Ее шляпка упала на землю.
— Идем, — прошептала она. Ее губы коснулись мочки его уха.
Она взяла его за запястье. Он тупо следовал за ней. «Что будет, то будет, — думал он. Им владели страх и отчаяние. — Она ведет меня к своему мужу. Плевать. Я скажу ему все как есть. Скажу, что она принадлежит мне». Двор был очень длинный. Он шел, спотыкаясь на каждом шагу — о телегу, о бочки, о разбросанные коробки. Пахло подсолнечным маслом и рассолом. Адаса тянула его за собой в подъезд. Он стал подниматься по лестнице вслед за ней. Шли они молча, на цыпочках. Адаса остановилась на третьем этаже. Попробовала открыть дверь, но дверь была заперта.
— Секунду.
Она куда-то исчезла, и он остался в одиночестве, с чувством маленького мальчика, которого бросили одного и который ждет, когда же за ним придут взрослые. Он коснулся рукой двери, провел пальцами по дереву, по ручке с набалдашником, по замочной скважине. Толкнул дверь — и она открылась. Как же так? Ведь всего мгновение назад она была заперта. Он хотел позвать Адасу, но боялся произнести хоть слово. Внутри была кромешная тьма. В нос ударил пыльный запах, какой бывает в нежилой квартире. Куда она подевалась? Может, пошла за ключом? Да, она привела его в пустую квартиру, в дом своего мужа. Теперь все встало на свои места. Где же она? Может, обо что-то споткнулась и упала? Счастлив ли он? Да, это и есть счастье, и за него он готов умереть.
Он услышал шаги.
— Адаса, где ты?
— Я здесь.
— Дверь открыта.
— Ты что, взломал ее?
— Нет, она была не заперта.
— Как так? Впрочем, не важно.
Он широко распахнул дверь и вошел в квартиру, Адаса — за ним. Он хотел взять ее за руку, но пальцы наткнулись на что-то теплое и шерстяное. Наверно, завернулась в шаль или в одеяло. Они вошли в узкий коридор, а оттуда — в большую, забитую мебелью комнату. Аса-Гешл наткнулся на кресло-качалку, и она стала качаться взад-вперед. Потом ударился головой о косяк изразцовой печи. Адаса взяла его за руку и повела за собой. Толкнула ногой дверь, и они вошли в комнату поменьше. Его глаза постепенно привыкли к темноте, он разглядел обои на стенах, железную кровать, комод, зеркало. По зеркалу скользнул луч света. С окна свисала порванная занавеска. Адаса бросила одеяло на матрас.
— Чья это комната?
— Наша.
Они обнялись и замерли в темноте, прижимаясь друг к другу. Он слышал, как бьется ее сердце. Она взяла его за запястье и крепко сжала.
Отпустила его руку и расстелила одеяло. Они легли. Сквозь порванную занавеску виднелся краешек неба. Аса-Гешл ощутил вдруг сердечное тепло, странное и таинственное, доселе ему неведомое. Точно слепой, он провел руками по телу Адасы, коснулся ее глаз, лба, носа и щек, горла, грудей. Они, не отрываясь, смотрели друг на друга, и их глаза, огромные, расширившиеся зрачки полнились тайной ночи.
Часть пятая
Глава первая
1
Через несколько дней после начала войны на рыночной площади Малого Тересполя был зачитан приказ: всем евреям в течение двадцати четырех часов покинуть город. Началось смятение. Старейшинам еврейской общины городские власти объявили, что приказ пришел из Замосця. Два еврея из числа наиболее состоятельных домовладельцев, не мешкая, сели в экипаж и поехали в Замосць, однако «начальник» не пожелал даже с ними разговаривать. Приказ — велел передать он им — исходит от самого Николая Николаевича, дяди царя, главнокомандующего русской армией.
Те, у кого были лошади и повозки, сразу же стали собирать вещи. Другие пытались нанять или купить у окрестных крестьян любой имевшийся в наличии транспорт. Жившие в городке поляки вели себя так, будто все происходящее не имеет к ним никакого отношения, и, как ни в чем не бывало, занимались своими каждодневными делами. Живодер Маркевич резал свинью; мясник Добуш, как и прежде, собирал яблоки и молотил зерно. Сапожник Антек Лисс отправился в лавку кожевенника Мотла уговорить его продать ему партию кожи за треть цены.
— У тебя ее все равно отберут, — заявил он. — Ходят слухи, что будут убивать всех евреев подряд. — И он красноречиво провел пальцем по горлу. — Кх-кх-кх!
Еврейские домохозяйки бегали к своим польским соседкам поплакаться, но тем было не до них. Они месили муку, варили варенье, взбивали масло, изготавливали сыр. Женщины постарше пряли лен, а дети играли с кошками и собаками или копались в земле в поисках червей. Все они прекрасно обходились без евреев.
Некоторые еврейские домохозяйки пытались уговорить своих соседок взять на хранение их мебель, однако соседки жаловались, что места у них и без того мало. От одежды, белья, серебра и драгоценностей они, впрочем, отказываться не стали.
Глашатай зачитал прокламацию в понедельник утром, а к полудню вторника в городке не осталось и четверти евреев. Люблинский тракт был забит повозками, телегами и людьми. Еврейские мясники гнали перед собой скот. Те, что победнее, увязали свои немногочисленные пожитки и несли узлы на плечах. Свитки Торы из синагоги бережно сложили в телеге на солому, предварительно завернув их в талисы и в занавески Ковчега. Рядом с телегой, охраняя их, шли несколько мужчин и женщин. Крестьяне и их жены выходили на крыльцо; одни поили убегавших евреев водой из железных кружек; другие смеялись и кричали им вслед:
— Ой, ой, еврейчики! Папелле, мамелле!
Реб Дан с семьей покинул местечко одним из последних. Старик распорядился, чтобы книги из его кабинета спрятали на чердаке. С собой он взял лишь сумку с талисом и пару самых любимых книг. Свои рукописи он засунул в печь и стал смотреть, как они горят.
— Мир проживет и без них, — вздохнул он.
Раввин стоял, прислонившись плечом к дверному косяку, и смотрел, как горят его бумаги. За сорок с лишним лет, что он занимал место раввина, накопилось три полных мешка манускриптов и писем. Как ему удалось столько написать? Одно время он носился с мыслью издать кое-что из своих комментариев. Но то было в прошлом. Языки пламени делали свое дело без спешки. Отдельные страницы выбросило тягой из огня, и раввину пришлось подобрать их и бросить обратно. Толстый ворох рукописей занимался медленно; нужно было сначала разорвать его на отдельные страницы. В огне долгое время лежал, каким-то чудом не схваченный пламенем, пожелтевший ком бумаги. Когда же наконец вспыхнул и он, страницы какое-то время сохраняли свою форму, а огненные буквы точно бежали по тлеющим строкам.
