Аса-Гешл начал было что-то отвечать, но тут вдруг он увидел на противоположной стороне улицы Абрама и Адасу. Абрам держал ее под руку, Адаса шла с опущенной головой. Абрам поднял трость и помахал ею. И тут Аса-Гешл впервые обратил внимание на то, как Абрам постарел: сутулится, борода поседела. Внезапно он испытал прилив любви к Абраму, к Адасе, к своей матери. На глаза у него навернулись слезы. Он видел, как Абрам что-то серьезно говорит Адасе. Предупреждает, наверное, чтобы она не ломала себе жизнь. Да, в положении они оказались сложном, что и говорить. Он не спускал с них глаз. Такие близкие и такие далекие, точно родственники, с которыми прощаешься перед дальней дорогой. Он повернулся к матери и поцеловал ее в щеку.
— Не волнуйся, мама, — пробормотал он, — все будет хорошо.
— Где? В загробном мире разве что.
Сев с матерью в дрожки, он дал кучеру адрес Гендлерса. Одной рукой мать держалась за дверцу, другой — за локоть сына. Многие годы она защищала его перед дедом, бабушкой, дядьями и тетками. Прощала ему все его чудачества. Чтобы посылать ему деньги в Швейцарию, лишала себя всего самого необходимого. Теперь же он вез ее по улицам огромного города, рассказывал ей что-то несуразное, и она не испытывал ничего, кроме стыда и досады. Но ведь одной ей все равно дороги не найти. Что бы она делала, если б дверь в дом Аделе оказалась для нее закрытой? В больших городах и не такое возможно.
Дрожки остановились. Аса-Гешл расплатился с кучером и подвел мать к подъезду. На дверях были таблички с именами и кнопки звонков. Аса-Гешл нажал на кнопку и, когда дверь открылась, поцеловал мать, завел ее в подъезд и поспешно ушел.
Он хотел пойти по Твардой, но почему-то свернул на Желязную. Прошел по Панской, Простой, Лутской и Гжибовской и вышел на Хлодную. Возле костела он остановился. Ему вдруг пришло в голову, что Аделе вполне могло не быть дома и тогда служанка не впустит мать в квартиру. Стоит сейчас, бедная, в дверях и не знает, что делать дальше? «Господи, что же со мной творится? Я опускаюсь все ниже и ниже». А ведь между четвертой и седьмой заповедью есть связь, пронеслось у него в мозгу. Он продолжал машинально, без всякой цели идти вперед, ища глазами магазин, откуда можно было бы позвонить. На Солной он вошел в лавку, но телефон оказался занят. Хозяйка, женщина в белом фартуке и в высоком парике, оживленно с кем-то разговаривала, громко смеясь и обнажая полный рот золотых зубов. Судя по всему, она вела деловой разговор с каким-то мужчиной и при этом часто поминала своего мужа. Время от времени он слышал, как она говорит: «А как быть с моим мужем? Ты считаешь, он никому не разболтает?»
Аса-Гешл уже собирался выйти из лавки, но тут женщина вдруг прекратила разговор, попросив собеседника прислать ей десять фунтов печенки и пять индейки. Не успел Аса-Гешл снять трубку, как оператор попросил его назвать нужный ему номер. Он продиктовал номер и стал ждать. Интересно, кто подойдет к телефону? Служанка? Волф Гендлерс? Роза-Фруметл? Аделе? Он услышал голос Аделе:
— Кто говорит?
— Это я, Аса-Гешл.
Выдержав долгую паузу, Аделе сказала:
— Слушаю.
— В Варшаву приехала моя мать. Она настояла, чтобы я отвел ее к тебе.
— Она здесь.
— Надеюсь, ты понимаешь…
— Ты бы хоть перед собственной матерью не ломал комедию, — сказала она по-польски. — Тебе, может, это и безразлично, но служанка приняла ее за нищую, хотела дать ей копеечку.
Аса-Гешл поморщился, как от боли:
— Я не мог… вернее, у меня не было времени. Мне и самому было стыдно.
— Не надо стыдиться собственной матери. Она достойный и умный человек. Маме она сразу понравилась. И отчиму тоже.
— Ты не поняла. Я же не сказал, что мне было стыдно за мать. Мне было стыдно из-за возникшей ситуации.
— Имей, по крайней мере, смелость смотреть правде в глаза. Только, пожалуйста, не думай, что я хочу вернуть тебя обратно. Убежав из Швидера, ты показал, на что способен. Можешь себе представить, что подумали мама и отчим. Я попыталась найти тебя, но ты где-то спрятался, точно вор. Сбежал, как был, в грязной рубашке. А впрочем, теперь я уже ничему не удивляюсь. Если сын может бросить такую женщину, как твоя мать, то… Скажи-ка лучше, как живешь? Надеюсь, ты с ней счастлив.
— О чем ты говоришь? Она замужем. Она живет с мужем.
— Верней сказать, позорит мужа. Твоя мать останется у нас. Если у тебя есть хоть капля совести, ты придешь ее навестить.
— Ты шутишь!
— А что такого? Нельзя же все время прятаться. Не встретившись, даже развестись невозможно.
— Когда мне прийти?
— Да хоть сейчас. Отчим скоро уйдет. Все остальные лягут после обеда отдохнуть, и мы сможем поговорить с глазу на глаз.
— Буду через час.
— Жду. До свидания.
Утром Аса-Гешл брился, тем не менее он отправился в парикмахерскую, постригся и побрился снова. Потом зашел в ресторан перекусить. Хотя идти было совсем недалеко, сел почему-то в трамвай и поехал на улицу Сенную. Он придет спокойный, чистый, собранный. Скажет им всю правду. Он медленно поднялся по лестнице. Стоило ему нажать на кнопку звонка, как дверь открылась; на пороге в синей юбке и белой блузке стояла Аделе. На шее у нее был медальон, который подарила ей в Малом Тересполе его мать. На пальце сверкнуло золотое обручальное кольцо. В первый момент ему показалось, что она немного располнела. В ноздри ему ударил запах тминных духов. «Входи», — сказала она и широко распахнула дверь.
Аделе отвела Асу-Гешла к себе в комнату, где когда-то был кабинет сына ее отчима, хирурга. Она указала рукой на стул, и Аса-Гешл сел. Сама она села с ногами на диван и с любопытством на него посмотрела:
— Ну, герой-любовник, как поживаешь?
— Где моя мать? — спросил он.
— Спит.
Она сказала, что хочет знать всю правду, и он признался во всем. Он был с Адасой в квартире ее отца, у Клони в Медзешине, в пустой квартире в доме, принадлежавшем Фишлу. Она потребовала, чтобы обо всем он рассказывал во всех подробностях, и, когда она слушала, в ее бесцветных глазах играла слабая улыбка. Как могла она злиться на этого нескладного юношу-хасида, в речах которого была странная смесь смущения и бесстыдной исповеди? Теперь ей окончательно стало ясно, что он не переменится никогда. Быстрый мозг за высоким лбом найдет оправдание любому проступку.
— Хватило все-таки ума рассказать мне всю правду, — сказала она наконец и с этими словами встала, вышла и вскоре вернулась с чаем и пирожными на подносе.
— Я не голоден, — сказал Аса-Гешл.
— Не бойся, я тебя не отравлю.
Она жадно смотрела, как он, точно ребенок, пьет чай маленькими глотками. Пирожное выпало у него из рук. Он нагнулся было поднять его, но потом раздумал — пускай лежит. Она видела, как пульсируют голубые прожилки у него на висках, как передергивается лицо. «Дурачок, — подумала Аделе. — Нет, я с ним не разведусь. Пусть остается шлюхой, а не законной женой». И, поднявшись с дивана, она сказала:
