Салтча убежала, но Пиня потащился за ней. На кухне женщины забегали, визжа от смеха. Абрам бросился за Пиней, схватил его за воротник и закричал: «Идиот! Бабник!»
— Ой, мама моя! — кричала одна из женщин. — Это уж чересчур. Не могу больше смеяться.
— Знаем мы тебя, Абраша, — заверещал Пиня комическим фальцетом. — Старый ты греховодник!
— Добрые люди, держите меня! Ой, падаю! Ой, помру со смеху! — визжала старуха с огромным пучком на затылке. — Ой, не могу! Ой, не могу!
Абрам схватил Пиню в охапку и унес из кухни в комнату. Пиня визжал, как поросенок, и болтал ногами, точно школьник, которого собираются выпороть.
Из дома Натана все направились к Пине. Его жена Хана и четверо детей ждали нашествия и весь день к нему готовились. Хана, женщина скуповатая, вынесла из гостиной все ценные и бьющиеся вещи, которые хасиды в пьяном угаре могли повредить. Она испекла штрудель и сварила вишневый пунш. Хасиды напрасно искали по сундукам и буфетам, что бы еще съесть, — хозяйка заблаговременно все заперла. Они быстро управились со штруделем, выпили пунш, сплясали несколько танцев и пошли к Абраму. Здесь гостей тоже ждали. Хама и ее замужняя дочь Белла приготовили бигус и поджарили гуся. На столе стояли лимонный пирог, ватрушки с мясом и коньяк. Еще до праздника Абрам предупредил жену, чтобы та не вздумала экономить. Хама надела праздничное платье и все свои украшения, однако на ее нескладной фигуре ни серьги, ни брошка, ни кольца, ни золотая цепь не смотрелись. Белла нарядилась в свое свадебное платье. Присутствовал и ее муж Авигдор; вдовец, набожный хасид, человек начитанный, с бледным лицом и в очках с толстыми стеклами, он содержал бакалейную лавку на Мировской. Абрам хотел, чтобы его зять ходил в молельный дом в Бялодревне, однако Авигдор был сохачовским хасидом. Заприметив его, Абрам закричал:
— С праздником тебя, мой любимый! Пьян ты или трезв?
— Я никогда не бываю пьян.
— Ну и черт с тобой в таком случае!
— Абрам, не распускай язык! — зашептала мужу перепуганная Хама. — Разве можно так разговаривать с собственным зятем?!
— Мужчина должен пить! — закричал в ответ Абрам. — Трезвенник никогда не сможет зачать ребенка!
— Как тебе не стыдно, Абрам! Ты позоришь свой дом!
Нос у Хамы сразу же покраснел, на глаза навернулись слезы. Абрам, по всей вероятности, был уже пьян. Белла подбежала к отцу и принялась что-то шептать ему на ухо, но Абрам не стал ее слушать, обнял и поцеловал:
— Ах, доченька, никчемный у тебя отец.
— Пьян, как Лот, — вздохнула Хама.
— Лот, к твоему сведению, очень даже позаботился о своих дочерях, — буркнул Абрам.
— Фе, Абрам, — пытался увещевать его Пиня. — А еще дед называется!
— Да, Пиня, ты прав! — промычал Абрам и, схватив Пиню за бороду, потащил его за собой, как козу. Все присутствующие покатывались со смеху, визжали от восторга.
В гостиную вошла Стефа. Высокая, ростом почти с Абрама, она была в красном платье с черным лакированным поясом. Ей недавно исполнилось двадцать семь лет, но выглядела она старше, за тридцать. У нее были высокая грудь и крупные бедра, миловидное смуглое лицо и при этом какой-то утомленный, невеселый вид. Студент-медик, с которым она встречалась уже четыре года, курс так и не закончил, да и жениться особого желания не проявлял. В семье поговаривали, что Стефа от него забеременела и ей недавно пришлось сделать аборт.
Увидев Стефу, хасиды, пряча улыбки, расступились; мужчины же постарше, гладя бороды, стали перешептываться.
— С праздником тебя, Шева, — подал голос Абрам. — Для всех добрых евреев сегодня — великий праздник.
— И тебя с праздником, — отозвалась Стефа.
— Ступай, попотчуй гостей. Ты ведь еврейская дочь, верно?
— А я и не отрицаю.
Стефа повернулась и вышла из комнаты. Ей не нравилось, когда отец называл ее древнееврейским именем Шева, когда вел себя, как эти ортодоксальные евреи. «Интересно, что он задумал на этот раз, этот лицемер? Он в тысячу раз хуже меня, — подумала она. — Это он виноват, что я такая, какая есть, — без Бога и мужа».
В гостиной тем временем веселье продолжалось: гости распевали песни, танцевали, шаркая ногами. Абрам залез на стол и высоко над головой поднял руку с бабками, которые подала ему Хама, и стал, как это делал в Бялодревне шамес Исроэль Эли, раздавать их гостям, напевая:
Бедный и богатый люд,
Мои бабкес вам на суд!
Как кувшин с водой без дна,
Так и бабкес — без вина!..
Хама попыталась было спрятать от мужа имевшиеся в доме коньяк и виски, но Абрам всю выпивку прибрал к рукам и исправно разливал ее по стаканам. Гостей помоложе он отправил разбудить лавочников, и вскоре они вернулись с яблоками, грушами, виноградом, арбузами и грецкими орехами. В одной из лавок они проникли в винный подвал и принесли целую корзину с покрытыми паутиной и пылью бутылками сухого вина. Вдобавок они ухитрились где-то добыть бочонок пива. Абрам выбил кулаком крышку бочонка, и из него брызнула пена. Пение и танцы с каждой минутой становились все активнее, хасиды продолжали прибывать. Каждый раз, когда веселье начинало стихать, Абрам подстегивал собравшихся громкими криками: «А ну живей, братцы! Не спать! Радуйтесь Торе! Ваше здоровье! Ваше здоровье, братцы! На следующий год в Иерусалиме!»
Хама стояла в дверях еще с несколькими соседками и то смеялась, то плакала, сморкаясь и вытирая мокрые глаза. «Вот бы он был таким весь год! — думала она. — Знали бы они, каково мне приходится!» Абрам принес ей стакан пива:
— Выпей, Хама! Твое здоровье!
— Ты же знаешь, Абрам, мне нельзя.
— Пей! Дьявол пока еще за тобой не явился. — И он запечатлел на ее щеке жаркий поцелуй.
Хама вспыхнула от радости и смущения. Женщины захихикали. Она заставила себя сделать глоток пива и тут же почувствовала, как по телу разливается тепло. Мордехай — он был старостой в прошлом году — схватил Зайнвла Сроцкера за локоть:
— Сумасшедший, — сказал он про Абрама, — но — наш! Хасид до мозга костей!
2
В этом году Фишл в семейном праздновании участия не принимал. Сразу после службы он покинул молельный дом. В перерыве, как было принято на Симхас Тойра, он выпил, и теперь у него кружилась голова. В прошлые годы он веселился вместе со всеми, танцевал и пел с остальными хасидами, а потом приглашал их к себе домой. Адаса и Шифра подавали угощение и вино. К ним присоединялись его тесть и теща, все члены семьи. Старые и молодые завидовали его благополучию. Теперь же он шел домой в одиночестве, воровато бежал по улицам. Дверь была не заперта, он толкнул ее и вошел. Ни Адасы, ни служанки дома не было. Он снял очки и протер их уголком шарфа. Что-то, должно быть, случилось, раз они ушли и оставили дверь не запертой. Вечерело. Фишл проголодался. После некоторых колебаний он пошел на кухню, взял белого хлеба, рыбы, достал из духовки гусиную ножку. Есть хотелось нестерпимо. Но стоило ему взять кусок в рот, как аппетит пропал. Он попробовал пропеть праздничную песню, но из горла вырвалось лишь что-то похожее на скорбный вой. Развратница — вот в кого она превратилась. Падшая женщина. В былые времена ее заставили бы пить горькую воду, и, если она согрешила, у нее бы вздулся живот и покрылись язвами бедра. «Фе, как можно думать такое! Я ж ведь ей не враг! Есть Господь на небесах. Он видит правду».
