Дверь камеры открылась, и охранник приказал заключенным построиться по шесть в ряд и идти в столовую. Кто-то толкнул Асу-Гешла, и он встал на ноги. Прошел вместе с остальными по длинному коридору и попал в большую комнату с крытыми жестью столами. Взял оловянную миску и почерневшую ложку и стал ждать, пока тюремщик не плеснул ему в миску какую-то бурую жидкость и сунул кусок черствого хлеба. Потом заключенные вернулись в камеру и с шутками и руганью набросились на еду. Стемнело. Гремели двери камер. Заключенные сгрудились, о чем-то говорили, оживленно жестикулировали. В полутьме лица расплывались, приобретали какие-то причудливые черты. Один из заключенных принялся рассказывать про какую-то свадьбу, которая так и не состоялась, и про обручальное кольцо, которое он так назад и не получил.
— Эй, ребята, кто в картишки хочет сыграть?
Вошел охранник и подвесил фонарь на крюк под потолком. Все тут же забегали, зашевелились, кто-то сдвинул лежанки к стене, кто-то расстелил на полу пиджаки. Двое парней сели играть в шашки; доской был расчерченный мелом пол, шашками — куски хлеба. Кто-то стал рассказывать про тюрьму в Седльце и про политических, которые там сидели. Они объединились, залили на первое мая белую рубаху кровью и сделали из нее красный флаг. Была там девушка, чахоточная, ее посадили в одиночную камеру, а она возьми и облей себя керосином. Облила и спичку поднесла.
— И сгорела?
— Дотла.
— Все лучше, чем всю оставшуюся жизнь кровью харкать.
Фонарь провисел всего час, после чего камера опять погрузилась во мрак. Одни сразу же заснули и громко захрапели. Другие болтали, шутили, задирали друг друга. Кто-то швырнул тряпку, и она попала Асе-Гешлу в лицо. В соседней камере сидели женщины; за стеной слышны были женские голоса, хихиканье.
— Эй, давайте дырку в стене проделаем! — крикнул кто-то из заключенных.
— Чем ты ее проделаешь-то?
Последовал непристойный ответ, и вся камера загоготала.
Кто-то достал нож и стал бить им в стену. На пол посыпалась штукатурка. Чтобы шума слышно не было, заключенные громкими голосами затянули песню. Не успел Аса-Гешл лечь на пол, как на него набросились клопы.
Наконец шум стих. Заключенные, позевывая, начали укладываться спать. Дышать стало и вовсе нечем.
Когда Аса-Гешл открыл глаза, небо за окном окрасилось в алые цвета. Пылающие облака плыли на восток. Он сел. Кровавый дым поднимался из трубы казармы. Через разбитые окна дул слабый ветерок. Сам Господь Бог, казалось, издавал тяжкий предрассветный вздох.
Глава вторая
Среди ночи Аделе проснулась оттого, что кто-то громко крикнул ей в ухо. Доктор Леон Гендлерс, ее сводный брат, предупредил ее, что рожать ей не раньше конца месяца, и она решила, хотя живот и тянуло, мать пока не будить. Она стала ходить по комнате. Ночник отбрасывал слабый свет. Чтобы предохранить Аделе от злых духов, мать развесила по стенам комнаты главы из Псалмов. Под подушку она положила Книгу ангела Разиела. Аделе подошла к зеркалу и, увидев свое отражение, застыла на месте. Живот круглый и высокий. Груди распухли. Все лицо в пятнах. «Я скоро умру», — подумала Аделе. Уже в третий раз ей снилось, что она мертва — лежит на полу, ногами к двери. «Господи, — пробормотала она, — смилуйся надо мной. Ради моего незабвенного отца».
Вдруг она рассмеялась. «Какие же мы все набожные, когда нам грозит беда!»
Боль отступила. Она снова легла и задремала. Ей мнилось, будто она наедине с каким-то таинственным существом, полусобакой, получерепахой, с закрученным хвостом; существо длинное, точно многоножка. Откуда взялся этот урод? Это был дурной знак. Она сделала непроизвольное движение рукой и опять вскочила в постели. Младенец бился у нее в утробе. Острая боль вонзилась в спину. Она с трудом дошла до двери. Роза-Фруметл услышала стоны дочери и прибежала. Ноги голые, ночная рубашка с чужого плеча, из-под сдвинутого на затылок ночного колпака торчат седые, растрепанные волосы. Лицо напряженное и какое-то помятое.
— Девочка моя! О горе! Что случилось?
— Кажется, началось.
— Сейчас же вызову акушерку!
— Нет, подожди, мама. Может, еще не время.
И мать с дочерью стали вместе ходить по комнате, в свете ночника их огромные тени плясали по стене.
— Мама, у тебя больной вид. Что-то тебя беспокоит?
— Сама знаешь что, доченька. Пусть Тот, чье имя я не достойна называть всуе, поможет тебе пройти через это испытание. Я-то уже старуха.
— Дать тебе валерьянки?
— Милая моя доченька! На твою долю выпало столько страданий, а обо мне ты не забываешь. Чистое мое дитя.
Открылась дверь, и вошел реб Волф Гендлерс. Лицо красное, седая, окладистая борода, живот таких размеров, будто и он тоже ждет ребенка.
— Без страданий нельзя… деторождение… Мессия…
Рано утром по дороге в больницу заехал сын реб Волфа, Леон. Дверь ему открыл реб Волф. Леон был огромного роста, в сдвинутом на высокий лоб котелке, с багровым, как у мясника, налитым кровью лицом.
— Как там она, отец? — проревел он хриплым голосом.
— Мне-то откуда знать? Сам пойди посмотри.
— Говорю тебе, как бы у нее тройни не было.
И, громко захохотав, он прошел в комнату Аделе, без всяких церемоний откинул одеяло и стал мять ей живот.
— Ну, как себя чувствуешь? — бухтел он. — На тебе проклятие Евы, так и знай.
— Ты уже завтракал? — спросила пасынка Роза-Фруметл.
— В шесть утра! Я завтракаю в шесть утра. Черный хлеб с бульоном.
Ушел он так же внезапно, как и появился. В воротах ему встретилась мать Асы-Гешла. После отъезда сына она так осунулась, как будто у нее началась чахотка. Из-под шали, надетой поверх парика, торчал крючковатый нос. Она сгорбилась, точно глубокая старуха.
— Ну, тетушка, быть вам скоро бабушкой, — прогудел Леон.
— С Божьей помощью.
— Веселей, тетушка, расправьте плечи. Вам же не сто лет.
И с этими словами он исчез из виду. В дверях стояла Роза-Фруметл. Женщины обнялись и поцеловали друг друга в морщинистые щеки.
— Как Аделе?
— Да помогут ей Божьи ангелы.
Финкл подошла к зеркалу поправить парик. Роза-Фруметл высморкалась.
— От Асы-Гешла ни слова?
— Исчез, как в воду канул, — отозвалась Финкл сухим, безразличным голосом. Она уже давно все слезы выплакала.
Финкл вошла в комнату невестки. Аделе взяла обе ее руки в свои:
— Мама! Очнитесь!
Она посмотрела на старуху и, как всегда, испытала чувство изумления. Мать и сын были похожи, как две капли воды. Одинаковые глаза, нос, рот, подбородок, черты лица. Финкл страдала таким же тиком, как и ее сын. Как и Аса-Гешл, она постоянно прикусывала нижнюю губу. От нее веяло какой-то покорной грустью, многовековой тоской еврейской матери, которая во все времена страдала и проливала кровь на радость своим мучителям. А она, Аделе, чем-то от нее отличается? Что будет с ее ребенком? Кто гарантирует, что через двадцать лет не начнется еще одна война?
