— И что ты хочешь?
— Нам придется развестись. У меня возражений не будет.
— Хорошо.
— Ты знаешь, как я любил тебя. Всем сердцем и душой. Но раз дело зашло так далеко, нам придется положить этому конец. В соответствии с законом.
— Я понимаю.
— Нам нельзя находиться под одной крышей.
Стекла его очков запотели. На щеках появились красные пятна. Он натужно улыбнулся, ожидая от нее доброго слова напоследок. Адаса начала было что-то говорить, но тут в дверь позвонили, и она пошла открывать. Вошли трое. Первым шел доктор Минц с огрызком толстой сигары в зубах; пальто засыпано пеплом, пыхтит сигарой и тяжело дышит. Проходя мимо Адасы, он ущипнул ее за щеку. Следом, с опущенной головой, выбросив на пороге сигару, как-то непривычно тихо и незаметно вошел Абрам. Замыкал шествие, в пальто с лисьим воротником и в меховой шапке, Нюня. С тех пор как Даша заболела, он начал стричь бороду. С каждым днем борода становилась все короче.
— Ступай на кухню и зажги плиту, — распорядился доктор Минц.
Адаса последовала за ним и зажгла газ. Доктор Минц достал кастрюльку и стерилизовал на огне шприц и еще какие-то инструменты. Газовое пламя отбрасывало слабый свет. Доктор Минц подошел к раковине, вымыл руки и выплюнул изо рта сигару.
— Ты плохо выглядишь, Адаса, — сказал он. — Следи за собой. Здоровье тебе еще пригодится.
— Зачем? Я готова умереть.
— Рано еще думать о смерти, девочка моя, рано. Своей смертью ты никому радости не доставишь.
И он направился в комнату больной. В кухню вошел Абрам и положил руки Адасе на плечи.
— Про Асу-Гешла тебе что-нибудь известно? — шепнул он.
Адаса вздрогнула:
— Нет, ничего.
— Ну, раз ничего, значит, жив.
Нюня пошел к себе в комнату. Совсем недавно он съел порцию паштета, суп с лапшой, гуся и яблочный мусс, однако вновь испытывал чувство голода. Война и нехватка пищи, судя по всему, лишь обостряли его аппетит. У него в комнате, в ящике стола, припрятаны были кусок лимонного пирога и груша. Он стыдился своего постоянного голода — особенно теперь, когда жена была при смерти, а потому закрыл дверь на цепочку и стал быстро и жадно есть, рассыпая кроши по бороде. «Вот черт, — думал он, — это ведь может произойти в любую минуту. Бедная Адаса…» Он проглотил последний кусок и подошел к книжному шкафу. На нижней полке стояла книга по этнологии. Нюня достал ее, раскрыл наугад, где-то посередине, и стал читать про обычаи африканского племени; обрезание делалось не только юношам, но и девушкам. Церемония сопровождалась языческим ритуалом и дикими танцами. Совершалось обрезание не ножом, а острым, полированным камнем. Нюня подергал себя за бороду. Ритуал вызвал у него прилив похоти. Он много лет прожил с больной женщиной, с суровой женщиной из потомственной семьи раввинов. Либо не было желания у нее самой, либо она болела, либо был нарушен менструальный цикл. «Как только истечет тридцатидневный траур, пойду к вдове Грицхендлер и поговорю с ней напрямую, — подумал он и тут же сам испугался собственных мыслей. Он достал носовой платок и сплюнул в него. — Фе! Что это со мной? Да простит меня Создатель! Она поправится! Все будет в порядке!»
Глава четвертая
В начале января Мускаты хоронили одновременно Дашу и Йоэла — они умерли в один день. Похоронные процессии сошлись на Гжибовской площади. День выдался ненастный: шел дождь со снегом и градом. Кортеж был невелик — во всяком случае, для клана Мускатов. За катафалками следовало всего несколько дрожек. Одетую во все черное Адасу поддерживали ее двоюродные сестры, Стефа и Маша. На кладбище Адаса увидела сквозь вуаль, точно в дымке, находящиеся рядом свежевыкопанные могилы. Йоэл был крупным мужчиной, и могильщики, опуская тело в могилу, удерживали его с немалым трудом. Завернутое же в саван тело Даши казалось на удивление крошечным. Ее останки с легкостью опустили в яму с дождевой водой и тут же засыпали землей. Выполняя обещание, которое он дал покойной, Фишл прочел над могилой тещи кадиш. Он качался взад-вперед, его тонкий голос срывался от слез:
«Йисгадал в’йискадаш… да будет свято имя Его в мире, который Он создал по воле Своей. И да установит Он царствие Свое и в нашей жизни, и в наши дни, и в жизни всего дома Израилева…»
Женщины рыдали. Мужчины вздыхали. Абрам поддерживал Хаму за локоть — она была очень слаба. Нюня был в своем демисезонном пальто с лисьим воротником, в меховой шапке, в лайковых сапогах и в блестящих галошах. Среди тех, кто провожал Дашу в последний путь, была и вдова Броня Грицхендлер, хозяйка антикварной лавки. Она вытирала глаза шелковым платком, а Нюня бросал на нее жадные взгляды.
На обратном пути Адаса, Нюня и Фишл оказались в одних дрожках. Когда они приехали домой, соседи принесли буханку хлеба, крутое яйцо и, по обычаю, щепотку золы для плакальщиков, но Адасе кусок не лез в горло. Зеркало на стене в гостиной занавесили простыней. В спальне горела траурная свеча, в стакане с водой мокнул кусок полотна. Адаса пошла в комнату, где она жила до замужества, и заперла за собой дверь. Задернула занавески и, как была одетая, рухнула на кровать. И пролежала так весь день и всю ночь. Несколько раз в дверь стучалась служанка, но Адаса не отвечала. Первые полчаса Нюня сидел на низком табурете в матерчатых шлепанцах и читал вслух Книгу Иова. Однако жалобы Иова и слова утешения его друзей вскоре ему наскучили, и Нюня направился к себе в кабинет, закурил сигару и лег на диван. Зазвонил телефон.
— Нюня, — раздался в трубке голос Брони Грицхендлер. — Я хочу знать, чем я могу вам помочь. И пусть все ваши печали останутся позади.
— А, это вы. Тысяча благодарностей. Может, зайдете? Ваш приход очень бы меня порадовал.
Он достал том народных обычаев, стал листать его и рассматривать гравюры. У него не хватало терпения ни сидеть на табурете, сняв обувь, ни слушать правоверных евреев, что каждый день приходили читать заупокойные молитвы. Теперь, когда Даши не было в живых, маска набожности больше была ему не нужна. Теперь ничто уже не мешало ему сбросить древние восточные одежды и вместо них надеть европейские. Беспокоила его только Адаса. Ночью он несколько раз просыпался от ее кашля. «Смерть матери и отъезд Асы-Гешла дались ей очень тяжело», — раздумывал он. Но чем он мог ей помочь? Она ведь даже слушать его не станет.
На третью ночь траура Нюня проснулся в холодном поту. Из комнаты Адасы доносились всхлипывания и стоны. Нюня вставил ноги в шлепанцы, накинул халат и пошел к дочери. В комнате горел свет. Адаса полулежала в постели — лицо белое, губы бескровные.
— Что с тобой, Адаса? — с тревогой спросил Нюня. — Я вызову Минца.
— Нет, нет, папа.
— Что же мне делать?
— Дай мне умереть.
Нюня вздрогнул:
— Ты с ума сошла? Ты ж еще дитя! Немедленно вызову врача.
— Нет, папа. Не ночью же!
Нюня разбудил служанку, и они напоили Адасу чаем с малиновым соком и яйцом всмятку и дали ей леденец. Но Адаса все равно кашляла всю ночь. Рано утром приехал доктор Минц. Он приложил свое волосатое ухо к обнаженной спине Адасы. Нюня и Фишл ждали в соседней комнате. Доктор вышел к ним и, наморщив лоб, обронил:
