— Почему нет?
— Так нам предназначено — оставаться бедными… Разве не так? — он по-свойски улыбнулся отцу и предложил ему понюшку табаку.
И вот однажды Вейнгут сообщил, что всем этим раввинам предлагается собраться в городской ратуше. Там к ним обратится какой-то важный чиновник с приставкой «фон» перед фамилией. Он хочет сообщить нечто важное. Как? Пойти в ратушу? Говорить с важным шляхтичем? Или далее с немецким бароном?! Отец пришел в ужас. К тому же он видит мало смысла в том, что наденет костюм и пойдет в ратушу. Все равно — у него же борода. Зачем вступать в контакт с немцами? Даже при русском губернаторе он отказался пройти аттестацию. Так зачем это он будет теперь встречаться с немецкими важными чинами? Мать была раздосадована:
— Чего ты боишься? Никто не просит тебя на балу танцевать…
— Я не знаю немецкого… Я боюсь. Я не хочу…
— Что ты там потеряешь? Свою бедность?
Пришел посоветоваться с отцом еще один раввин, такой же перепуганный. Пришел и раввин с Купецкой. Он был настроен еще более скептически, чем отец, и хотел знать отцовское мнение.
— Что если они захотят, чтобы мы крестились?
— Нахум Лейб Вейнгут — хасид.
— Но разве он за них отвечает?
— Что же такого хотят нам сказать немцы?
— Может, нас вышлют из Варшавы, упаси Господь…
В присутствии таких пессимистов отец почувствовал себя увереннее.
— Время военное. Пойти — опасно. Не пойти — тоже опасно.
— Можно больным сказаться…
В конце концов решено было пойти. Накануне отец сходил в баню, намочил и расчесал бороду. Мать отгладила брюки, как могла отчистила пятна на отцовском лапсердаке, поставила заплатки, подштопала, приготовила чистую рубашку. Отец молился и вздыхал все утро. Вопреки обыкновению, не сидел над Талмудом. Выло утро понедельника, отец читал покаянную молитву, произнося нараспев: «Обрати, Господи, ухо Твое ко мне и слушай… Открой глаза Твои и смотри на дела чудовищные, на город нечестивый… Взываю к тебе, Господи, спаси меня и сохрани, если еще не слишком поздно…»
Он надел лапсердак, начищенные до блеска ботинки и отправился на встречу с другими раввинами: они собирались идти в ратушу вместе.
Вечером он рассказал: они вошли в ратушу, там было полно полиции, много важных господ, их ввели в зал, на стене висел портрет кайзера Вильгельма. Немецкие раввины приветствовали их, а потом какой-то военный доктор, из благородных, в форме с эполетами прочитал им лекцию о пользе чистоты. Говорил он по-немецки, но все же они примерно поняли, о чем шла речь. Особенно когда он стал: показывать увеличенные во много раз изображения воши и объяснил, что в ней причина заражения брюшным тифом. Попросив «господ раввинов» распространять среди евреев его слова о пользе чистоты, что находится в полном согласии с учением иудаизма, он откланялся и ушел.
— А еще что? — спросила мать.
— Ничего.
— Ни должностей? Ни денег?
— Ни слова.
— Да уж. О чем надо, они никогда не говорят. Значит, и толковать не о чем, — сказала она.
— Но они же позвали нас в ратушу. Значит, считают за официальных раввинов.
— Ха!
— Ладно. Слава Богу, все позади. По правде сказать, я глаз не сомкнул этой ночью. Думал, не переживу.
В ближайшую субботу отец говорил в синагоге о чистоте. Евреи зевали, качали головами, вздыхали. Если в подвале протекает, откуда там чистота? Как быть, если нет куска мыла, нет сменной рубашки? Как? Но им было известно: отец получил приказание прочесть лекцию о чистоте.
Мать оказалась права. Ничего не изменилось. Вся эта ассоциация раввинов была благополучно забыта вместе с Вейнгутом, вместе с «немцами». Вейнгут бросил эту затею сам. Теперь он издавал журнал «Ортодокс». Ему были нужны журналисты, а не раввины. Брат Израиль Иошуа стал писателем, занятия живописью забросил совершенно. Вейнгут послал за ним. Поинтересовался, нет ли у него небольшого рассказа или очерка из жизни ортодоксальных евреев в каком-нибудь глухом, Богом забытом углу
У брата что-то нашлось, и Вейнгут опубликовал его вещь в своем журнале — небольшой юмористический рассказик про старую деву. Помнится, брат получил аж восемнадцать марок за эту публикацию.
Неофициальные раввины собирались, обсуждали свои трудности, свои проблемы. Думали, им поможет партия ортодоксов. Но партии было не до них, да и отец не очень-то верил в нее. Иностранное слово «ортодокс» не нравилось отцу, не внушало доверия. Да и сама газета… Там писали нечестивые, безбожные журналисты. Может, там и не было ереси. Но язык?! Слишком уж современный. И на таком языке пишут рассказы, публикуют новости! Хорош пример для молодежи!
А тем временем брат начал работать в этой газете. Опубликовал серию рассказов, делал переводы с немецкого. Так началась его писательская карьера.
Я читал эту газету от первой строчки до последней. Читал Достоевского, Бергельсона
[72]
. Читал и детективные истории про Шерлока Холмса и Макса Шпицкопфа. Особенно нравились, разумеется, детективы. Одна картинка навсегда запечатлелась в моей памяти: Макс Шпицкопф и его помощник Фукс, с пистолетами в руках, перед ними ошеломленный бандит… И подпись под рисунком: «Руки вверх, ты, воришка! Мы видим тебя! От нас не уйдешь!» — кричит Шпицкопф. До сих пор наивные эти слова звучат у меня в ушах как музыка.
КНИГА
Как бывает в тяжелое смутное время, казалось, дни тянутся удручающе медленно. Теперь же, оглядываясь назад, видно, как стремительно все происходило. Всю долгую, холодную, суровую зиму мы прожили на мерзлой картошке. Бывало, изредка посчастливится поесть капусты, тушенной на масле из бобов какао. И по субботам нашей едой было «парвэ» — ни мясного, ни молочного. Мы позабыли вкус мяса и рыбы. Старший брат нанялся рабочим — чинить мост через железную дорогу Это было уже при немцах. Домой он пришел совершенно обросший, с длинной бородой и притащил огромный каравай хлеба. Почти плоский, здоровенный, размером прямо с колесо. Такого я никогда больше не видел. Нам его хватило на несколько недель. Работа была трудная и опасная. Больше он туда не вернулся. Теперь он играл в шахматы со своим приятелем и распевал:
Нас было девять братьев вместе со мной,
Мы торговали вином…
Всеобщий хаос и отчаянная безнадежность нашего положения покончили с противостоянием в семье. Но все же отец и брат Израиль Иошуа по-прежнему не разговаривали друг с другом. Брат носил современное платье, но не брил бороду — нечем было заплатить цирюльнику. По утрам он, бывало, накладывал филактерии, но не молился, а просто смотрел в окно.
