Мы проезжали Пражское кладбище — город могильных камней, закутанных в снежные саваны, и Шоша вдруг сказала:
— Здесь Ипе лежит.
— Да, я знаю.
— Ой, Ареле, я боюсь.
— Чего же?
Шоша не ответила, — верно, уже забыла, о чем я спросил. Потом опять заговорила:
— Поезд может заблудиться.
— Как? Он же по рельсам идет.
Шоша подумала над моим ответом.
— Ареле, я не смогу иметь детей. Один раз доктор сказал, что я слишком узкая. Ты сам знаешь где.
— Не хочу я детей. Ты мое дитя…
— Ареле, ты уже мой муж?.
— Да, Шошеле.
— А я взаправду твоя жена?
— Согласно закону.
— Ареле, я боюсь.
— А теперь чего?
— Ой, я не знаю. Бога. Гитлера.
— Пока еще Гитлер в Германии, а мы с то бой тут. Что же до Бога…
— Ареле, я забыла взять с собой маленькую подушечку, думочку.
— Через неделю мы вернемся, и у тебя опять будет твоя думочка.
— Я без нее не засну.
— Заснешь. Мы ведь будем лежать в одной постели.
— Ой, Ареле, я сейчас заплачу. — И она громко зарыдала, как маленькая девочка. Ее била дрожь, и было слышно, как бьется ее сердечко. Сквозь платье можно было пересчитать ребра.
Пришел проводник компостировать билеты. Он спросил:
— Почему она так горько плачет?
— Забыла думочку.
— Это ваша дочка?
— Нет. То есть да.
— Не плачь, девонька. У тебя будет другая подушечка. — И он послал ей воздушный поцелуй, затем ушел.
— Он подумал, что ты мой тателе?
— Так оно и есть.
— Как это? Ты надо мной смеешься?
Шоша прижалась щекой к моей щеке и затихла. Ее била дрожь, но щека была горячей. Я тоже закоченел, и одновременно мною овладело желание, совершенно отличное от всего, что я испытывал прежде — страсть без ассоциаций, без мыслей, как будто тело действовало само по себе. Я прислушивался к себе, и если можно сказать, что металл может чувствовать, то я бы сказал, что меня притягивает, как иголку к магниту.
Шоша, наверно, прочла мои мысли, потому что она сказала: "Ой, твоя борода колется, как иголки". Я открыл было рот, чтобы ответить, но тут колеса заскрежетали, и поезд остановился. Мы стояли где-то между Вавером и Миджешином. Белая снежная пустыня простиралась за окном. Снегопад прекратился, и снежинки ярко сверкали при свете звезд. Такой жуткий мороз. Даже трудно представить себе, что где-нибудь сейчас может быть лето. Вошел проводник и объявил, что рельсы впереди покрыты льдом.
— Ареле, я боюсь.
— Что теперь?
— Твоя мать такая старая. Она скоро умрет.
— Не такая уж она старая.
— Ареле, я хочу домой.
— Ты не хочешь побыть со мной?
— Хочу с тобой и с мамеле.
— Через неделю, не раньше.
— А я хочу сейчас.
Я не ответил. Она положила голову мне на плечо. Чувство отчаяния овладело мной, утешало лишь сознание, что вся эта бессмыслица происходит не по моей воле. В темноте я подмигнул себе, своему сумасшедшему властелину, и поздравил его с дурацкой победой. Я прикрыл глаза, ощутил на своем лице тепло Шошиного дыхания. Чего мне терять? Уж не больше, чем теряет каждый.
3
В Отвоцке сошли с поезда только мы. Не у кого было спросить дорогу к гостинице, и мы блуждали среди деревьев. Я попытался обратиться к кому-то. Оказалось, это дерево. Я, должно быть, еще не проснулся как следует. А Шоша вдруг стала необычно молчаливой. Внезапно, как из-под земли, материализовался некто и повел нас в гостиницу. Это был служащий гостиницы. Его послали к поезду встретить нас, но мы с ним разминулись. Он промямлил что-то, объясняя, кто он такой, а потом всю дорогу молчал как убитый. Он шел так быстро, что Шоша едва поспевала за ним. Каждую минуту то пропадал среди деревьев, то возникал снова, будто в сумасшедшей полуночной игре в кошки-мышки.
Комната наша, оказавшаяся огромной и холодной, находилась наверху, в мансарде. Там стояла широкая кровать и узенькая детская кроватка. На каждой — высокие подушки и толстые одеяла. Пахло сосной и лавандой. Окна замерзли, но сквозь незамерзший кусок окна виднелись молоденькие сосенки, а на них сосульки и шишки, покрытые льдом и снегом. Все вместе напоминало рождественскую елку. Шоша стеснялась раздеться при мне. Поэтому я стоял отвернувшись к окну, пока она раздевалась. Я думал, наши блуждания по ночному морозному лесу приведут Шошу в панику, но, как оказалось, настоящая опасность оставила ее равнодушной. Я смотрел на отражение в окне, еще не покрытом изморозью. Видел, как она сняла лифчик, надела ночную сорочку. После долгой борьбы с пуговицами и крючками Шоша наконец улеглась.
— Ареле, здесь холодно, как будто лед! — воскликнула она.
Шоша потребовала, чтобы я лег на узкую кровать, но я лег вместе с ней. Ее тело было теплым, а я совсем закоченел. В моих замерзших руках она трепыхалась, как жертвенный цыпленок. Не считая грудей, которые у нее были как у девочки, только начинающей взрослеть, вся она была кожа да кости. Мы тихонько лежали и ждали, пока постель согреется. Сквозь окно дуло, тряслись и звенели рамы. Завывал ветер, а иногда раздавался такой звук, будто стонет женщина в родовых муках. Слышались и другие звуки — видимо, в отвоцкских лесах водились волки.
— Ареале, мне больно.
— Что там у тебя?
— Ты меня коленками проткнул.
Я убрал колени.
— У меня в животе урчит.
— Это не у тебя, а у меня. Слышишь? Будто плачет ребенок.
Я дотронулся до ее живота. Она вздрогнула.
— Какие холодные руки!
— Я от тебя погреюсь.
— Ой, Ареле, не дозволено делать такое с женщиной.
— Теперь ты моя жена, Шошеле.
— Ареле, я стесняюсь. Ой, мне щекотно! -
Шоша засмеялась, но смех неожиданно пере шел в рыдание.
— Отчего ты плачешь, Шошеле?
— Все так чудно. Когда Лейзер-часовщик пришел и прочитал, что ты написал в газете, я подумала: как это может быть? Достала твои детские рисунки, которые ты рисовал красками, а потом они сохли. Мы пошли искать тебя, а там старик, который чай разносит, как за кричит: "Вон отсюда!" Один раз вечером я играла с тенью на стене, а она как подпрыгнет и шлепнула меня. Ой, у тебя волосы на груди. Я лежала больная целый год, и доктор Кнастер сказал, что я умру.
— Когда это было?
Она не ответила. Она заснула прямо во время разговора. Дыхание ее было частым и легким. Я придвинулся ближе, и во сне она вдруг прижалась ко мне с такою силой, будто пыталась просверлить меня насквозь. Как такое слабое создание может обладать таким пылом? Хотел бы я знать. Физиологические ли этому причины? Или тут действует разум?
