По той же причине девы владели огласом, ибо выбирал тот, кто носил на голове космы в знак близости к Тарбите и к кому благоволила богиня небесного огня.
Если кто-то другой по недомыслию или невежеству тщился разгадать свой сон, а значит, и божий промысел, непременно ошибался, ибо отсеять истину от несуразностей и хитросплетений в сновидениях, растолковать речь богов доступно было только тому, кто блюл непорочность по малому возрасту, то есть был сущ не по року. Однако подобных невежд ныне прибывало с каждым годом, поскольку богатые и беззаконные сары, а более сарские жены, обретя жир и довольство, не могли обрести счастье и жаждали познать грядущее. И чем больше достатка скапливалось в их домах, тем нестерпимей становилась жажда проникнуть в таинство промыслов богов. Вкусив всяческих яств, сары непременно ложились почивать, дабы зреть сновидения, после чего призывали к себе гадателя, платили ему жиром и требовали толкования.
Если тот предвещал недоброе, сейчас же прогоняли и звали другого, и потому, как истинных гадателей не хватало, этим ремеслом стали заниматься изгнанные со своей земли парфяны. А иные привередливые жены приглашали иноземных толкователей, которые всегда пророчили благополучное грядущее.
Прежде все сны Урагана разгадывала Обава и сейчас бы, послушав его, сказала, к чему явилась безобразная ягиня и что замыслила сотворить с ним и всем сарским народом богиня небесного огня. Но миновало уже девять месяцев, как государь не видел дочери, хотя она с весны и до осени кочевала вместе с родом, однако не покидала своей кибитки.
Стоило ему лишь вспомнить Обаву, как лихо запрыгало перед глазами, погрозило пальцем:
– Нет, не садись на коня, не буди лютого зверя! Послушайся меня!
Знал Ураган, что не след отвечать ягине и слушать ее речи, ибо она – суть грезы его, и может приключиться лихоимка – душевная хворь, но тут не сдержался.
– Изыди от меня, лихо, – безнадежно попросил он. – Не думал о тебе, не гадал...
– Как же не думал? – обрадовалась ягиня. – Все твои мысли обо мне! Я ведь совесть твоя!
– Совесть?..
– Ты же по совести на волю воеводы своего положился. Вот и взял меня заместо невесты. А сам бы Чаяну выбрал!
Государь спохватился, поплевал и язык прикусил, дабы не поддаваться лиху, а чтоб избавиться от него, вскочил в седло и, взметнув бич над головой, прохватил им стынущее утреннее пространство.
Вздрогнула выбитая копытами степь, всколыхнулся речной берег серым полотнищем, выгнул спину, оскалился и поджал хвост.
Ураган же подал кобылку вперед, да та заплясала, не смея и шагу сделать к ощеренной пасти, но от следующего щелчка прыгнула в реку и понеслась, едва касаясь воды. И узрел государь, как трусливо порскнули с берега матерые, а за ними переярки и щенье – все хортье племя обратилось в бегство, стелясь по земле!
Тут бы остановиться ему, довольствуясь волчьим страхом, да отделился от стаи один крупный переярок, встал на пути и показал зубы. Вначале государь хотел стоптать его лошадью, ибо не достать бичом, но осторожная кобылка не наступила на него копытом, а перескочила, пропустив меж ног. Государь развернулся и погнал волка по степи, выгадывая мгновение, когда можно замахнуть его одним ударом. А тот мчится во весь опор и еще огрызается, словно тщится вызвать ловчий азарт. Призрак ягини вроде бы сморгнулся, или восходящее над окоемом солнце размыло ее мерзкий образ, однако гнусный голос все еще скворчал возле уха:
– Испытай волка! Испытай серого!
Да где там было испытывать, когда уж бич занесен над спиною зверя, и двенадцатое, самое тонкое, государево колено, сплетенное из конских жил, неотвратимо целит меж прижатых ушей.
После удара переярок полетел кубарем и укатился в травянистую глубокую балку.
Ураган спешился на скаку, собрал бич в кольца и достал засапожник, дабы прирезать волка, если тот еще дух не испустил. Побродил по склону и отыскал единственный кровавый след на траве, да и то старый, засохший, а зверя нет нигде – должно быть, крепким на рану оказался, далеко уполз.
Или десница, смущенная ягиней, дрогнула в последний миг...
Старуха же, будто овод назойливый, зудит и зудит:
– Ступай, на дне ищи! Там он лежит, тебя дожидается! Ну, ступай, я укажу, где твоя добыча!
Ему бы не послушаться ягиню, дабы не искушаться призраком и не исполнять его волю, но любопытство одолело: не бывало еще такого, чтоб из-под государева бича зверь уходил живым и здоровым!
Ураган и впрямь спустился в балку, а там лишь вросшие в траву и переломанные кости человеческие: знать, когда-то сбросили сюда то, что осталось от казненных конокрадов.
И тут узрел он под кустом не переярка, а мертвое тело человека, от вида которого он непроизвольно передернулся.
– Оборотень! – выдохнул он. – Слуга Тарбиты...
– Говорила тебе, испытай волка! – заскрипела возле уха ягиня. – Не послушал!..
– Сгинь! – Ураган приблизился к оборотню и склонился над ним, чтоб рассмотреть.
Плащ из волчьего меха раскинулся под ним, как постель, в изголовье косы, будто змеи, вьются, и ни одежды, ни оружия, ни доспеха – даже бича нет, по которому можно было определить, какого он роду-племени.
Утренний свет еще не достал дна глубокого лога, и в сумерках было не понять, то ли пар перед ним лежит – на лице вроде бы редкий курчавый волос с пушком, то ли дева, поскольку три косы в изголовье вьются, будто змеи.
Ураган еще ниже склонился над мертвецом и тотчас отшатнулся, ибо узрел на широкой, могучей груди омертвевшую женскую персь с левой стороны, а с правой лишь пятно волосатого мужского соска!
И в тот же миг вспомнил свое сновидение!
Мертвец походил на тех невест, что взяли себе витязи и прятали в закрытых кибитках...
Сон был в руку!
А ягиня сорвала с головы плат, распустила седые космы и сказала горестно:
– Не оборотень она, а невеста тебе по року. Ты же слеп и не узрел, кто под твоим бичом.
– Это невеста?! – забывшись, воскликнул Ураган. – А что же она с бородой?
– Сгубил суженую! И себя сгубил! Это жрица Чаяна, которую ты встретил на праздник Купалы!
– Чаяна?..
– А ты позри! Не признаешь?
Государь склонился, и вдруг на миг почудилось, что это и впрямь дева-конокрадка.
Отпрянул и сказал растерянно:
– Я в переярка целил...
– А в деву попал!
Ураган вновь взглянул на мертвеца – нет! Лжет старуха! Безобразное существо – не муж, не дева!
– Сгинь! – окружил себя бичом. – Чур-чур!
Ягиня не пропала, а мертвец, наоборот, будто ожил!
Почудилось, шевельнулся и застонал тяжко и жалобно. Государь бросился к нему, всмотрелся в темный лик и узрел, как коса, словно и впрямь гад ползучий, свилась в кольца и так застыла. Тогда он распрямил ее, вытянул, как две другие, но коса опять зашевелилась и скрутилась по-старому.
