– Значит, у ашкаров высватал? Безволосую и бесстыдную деву привез? Не нужна мне такая!
– Нет, государь, не стали мы брать ашкарских дев даже себе, хотя их вождь давал в придачу к своим турпанам. Они хоть и воинственны, да образом срамные.
– Какого же племени она?
– Сарского, государь. И речью, и обычаями, а ратной яростью и отвагой нам ровня. Мы по пути испытали ее.
– Деву от святичей тоже не возьму! – заупрямился, однако чуть пригасил свой пыл Ураган. – Они в своих лесах одичали, нравы у них дурные, но кровь довлеющая, как у всяких диких людей. Каков от такой жены будет наследник?
– Не святская она и не из варяжского племени, как равно и не от скандов, – заверил Важдай. – В чистом поле встретили эту деву. Идет под дождем, озябла. Я свой плащ снял да укрыл ей плечи. А какого она рода, так по обычаям сразу видно – сарского. Ну сам посуди! Спрашиваем: куда ты идешь, красна девица? Она взглянула на меня и говорит: ты мне по нраву, добрый молодец. Вот и волчьего плаща своего не пожалел. Сейчас возьму и оглашу тебя! Только сарские девы так смелы! Мол, отправилась в путь, чтоб достойного жениха себе отыскать. Но я упредил и говорю ей: не спеши оглашать меня, не могу я взять себе жену вперед государя. Поедем с нами, покажем тебя Урагану. И если ты ему по нраву придешься, он тебя в жены возьмет, ибо у него роковой срок на исходе. Не женится, сидеть ему в веже замурованным. Дева подумала, согласилась и с нами поехала. А я себе мыслю, Обавы мне теперь не видать. А ежели дева тебе не приглянется, то за себя возьму.
– Так где же она? Дай позреть!
Ярый муж смутился.
– С нами ехала до дня вчерашнего...
– И где же ныне?
– Не по чести ей было ехать на турпане. – Важдай вздохнул озабоченно. – Говорит, как я перед государем, перед Владыкой Сарским покажусь? Мол, стыдно...
– Деве стало стыдно! – укорил вдохновленный Ураган. – А вам не стыдно сидеть на этих ослах!
– Добуду, говорит, себе достойную лошадь, – невзирая на слова государя, продолжал ярый муж. – Я сам вызвался украсть ей коня, но дева норовиста, так только рассмеялась. Дескать, несвычно тебе добывать лошадей, если до сей поры не зазорно сидеть на турпане и землю ногами боронить. Когда, мол, повсюду сарских табунов довольно. Я предупредил деву: мол, стража чуткая, а кони необъезженны. А она мне показала шелковую нить...
– Шелковую нить?!
– Туго ссученную... И говорит: дескать, сей струной можно смирить и стражу, и любого дикого коня...
– Как ее имя?! – перебил государь. – Уж не Чаяна ли?
– Коль за себя бы сватал, тогда бы имя спросил, – смутился воевода. – Может, и Чаяна...
– Постой, а космы у нее? Как у рапеек, светлые?
Важдай еще более смутился и, что-то вспомнив, вздохнул.
– Не зрел я рапеек... Но у девы волосы были черны и в три косы заплетены. Не видел никто, когда и порскнула в степь... До сей поры ездим повсюду и ищем ее. А так бы уже давно кочевье нагнали.
Государь вновь налился гневом, будто хмельной сурой, однако же сдержался и спросил:
– А ну-ка, ярый муж, поведай, какова образом эта дева?
– Прекрасна, государь! – Важдай аж встрепенулся. – Румяный лик, в очах синь небесная, а уста...
– Образом похожа на Обаву, – поддержали его сотники. – Как ты желал!
– И станом лепа! – загудела Скуфь. – И удалью! А коли лук возьмет да стрелу, заложив, пустит – два поприща летит и прямо в цель!
– Нет ли на ее щеках волос? – стискивая кулаки, спросил Ураган.
– Есть, – внезапно признался ярый муж. – Но это не волос, не борода – всего лишь нежный пух, будто лебяжий...
– А персь на груди едина?
– Персей я не зрел, государь, – целомудренно проговорил воевода, однако Скуфь дружно подтвердила:
– Едина, государь, едина! Мы позрели!..
– Вы еще смеетесь надо мной?! – взревел Ураган. – Да ведь это омуженка! Удопоклонница, которую стражник кнутом засек! Возьми себе отродье беспутной Ариды!
– Омуженка? – чуть ли не хором спросили витязи. – Эвон какие они! Нам так всем по нраву пришлась! Да ведь, говорят, сгинуло племя мати...
Важдай виновато голову опустил.
– Искупим вину, государь. Отныне нам нет иного пути. Мечами своими клянемся!
– Клянемся! – поддержала Скуфь. – Любо, ярый муж!
– Ты скажи, какую тебе невесту надобно? – спросил воевода. – Коли Чаяну, так привезем Чаяну. Только укажи, кто она да в какой стороне искать?
– Довольно потешаться над своим государем! – Он взметнул бич. – Не верю вашим клятвам. Вместо рапейки омуженку привезли! Лазутчицу и конокрадку! Кого еще привезете вместо Чаяны? Прочь с глаз моих, изгои!
Сотряс пространство щелчком над головами Скуфи и поскакал вослед ушедшему кочевью.
Да не сдержал буйного нрава, обернулся, чтоб выметать обиду, но глядь, а там, где витязи стояли, хортья стая! И не переярки – рослые, матерые звери вскинули головы к небу и всколыхнули степь волчьим воем...
В запале гнева государь не бродом пустил лошадь, а выше, перекатом, где на дне лежали камни. Тонконогая кобылица споткнулась, пала на колени и стряхнула седока в глубокую воду, чего никогда не бывало с Ураганом. С головой ушел государь и, вынырнув, одолел течение, приплыл к берегу, куда выскочила лошадь. А обернулся назад – кричат и плачут волки, и не только тело знобит от их голосов, но и сарскую душу.
Осенняя река чуть остудила гнев, холодный полунощный ветер довершил дело, и усмирился жар в голове. И тут стрелой пронзила спасительная и утешительная мысль – не сбылось предсказание Обавы! Скуфь-то и впрямь оказалась на кочевом следу, да ведь без кибиток и без единой невесты-рапейки, а только омуженку везла. Мало того, растеряла, что имела, – вплоть до шапок!
Иначе все в яви, а знать, не исполнится предсказание в роковой срок, и не придется ему взывать к богам и просить наказания беззаконным сарам, что стало бы добровольной утратой Владычества.
Мокрый и продрогший, он нагнал кочующих лишь в сумерках, когда в степи уже развертывался стан и мерцали тысячи костров. Первым делом он велел подручному ярому мужу взять тело мертвой омуженки, вывезти в степь и бросить на кочевом пути – пусть возьмет себе невесту Важдай! Пусть посмеется теперь, взирая на мертвечину!
Свир же снял с телеги омуженку, бросил поперек седла и вдруг отшатнулся в испуге:
– Сдается, жива она!..
– Полно сеять страх! – взъярился Ураган. – День миновал, как лежит бездыханной!
– Тем паче, брат! Должна бы окостенеть, но мягкая доныне...
Государь взял деву за косы, вскинул голову и позрел в лицо: вроде бы глаза закрыты и мертвенная синева коснулась губ, однако в их уголках вдруг вызрела едва заметная улыбка и веки дрогнули...
