Наши Мужчины, поскольку они висели в ряд, пригвожденные к стене и заключенные в квадратные рамки, никогда не окружали меня. Они смотрели прямо перед собой, и я шел от одного к другому, возвращая им взгляд. Но Наши Мужчины были мертвы, и поэтому я все чаще и чаще оказывался во дворе, в пещере и в обществе Авраама, который был еще живой, невзирая на дарованный ему мною титул дяди и брошенный Бабушкой вызов: «Сначала пусть умрет, тогда поговорим».
Я говорил ей:
— Но ведь ты же сама сказала, что Рыжая Тетя тоже не наша родственница по крови.
Бабушка отвечала:
— Она — это другое дело.
Я говорил ей:
— Чего ты от него хочешь? Дядя Авраам уже такой старый!
Бабушка отвечала:
— Во-первых, Рафинька, он никакой не дядя. А во-вторых, не такой уж он старый. А в-третьих, он и молодой был уже дурак.
— Ну и что! — сказал я. — Мне с ним хорошо.
— А с нами тебе так уж плохо?!
— И с вами хорошо. Но с ним это другое хорошо.
— И Рафаэлю тоже иногда нужен мужчина, — поддержала меня Черная Тетя. — Не только нам.
— Насчет мужчин ты уж говори, пожалуйста, только за себя, — сказала Мать.
— Хоть ты и грызешь целый день свои облатки, а все равно ведешь себя, как монашка, — сказала Черная Тетя.
— Какая тут связь? — спросила Рыжая Тетя.
— Ясно какая, с тмином в ее облатках тут связь, — ответила Черная Тетя. — Ты что, не знаешь, что тмин вызывает желание?
— У тебя даже простокваша вызывает желание, — сказала Мать. — Есть на свете что-нибудь такое, что не вызывает у тебя желание?
— Хоть бы кто-нибудь почистил тебе наконец ржавчину в твоей памушке! — улыбнулась Черная Тетя. — Поверь мне, ничего тебе не будет. Это не только приятно, это еще и для здоровья полезно.
Мочки Маминых ушей зарозовели и вспыхнули, сигнализируя о растущем раздражении.
— Лучше ржавчина в памушке, чем «Добро пожаловать» на входе, — процедила она с тем своим затаенным злобным ожесточением, откровенный взрыв которого всякий раз удивлял меня заново.
— Тише, вы! Что это за разговоры при ребенке?! — крикнула Бабушка и велела мне выйти из комнаты.
— Здесь у всех месячные, — успел я услышать слова Черной Тети. — Я уже соскучилась по тем добрым дням, когда каждая из нас получала свою порцию в одиночку, а не все вместе, как сейчас.
Когда я немного подрос, сестра рассказала мне, что Мать и обе Тети имели месячные одновременно.
— Из-за того что они живут вместе, и дышат одним и тем же воздухом, и едят одну и ту же еду, и вспоминают одни и те же воспоминания, и плачут у одной и той же стены в коридоре, вот так оно и происходит. Теперь ты понимаешь, почему ты не можешь привести сюда свою подружку? — И добавила: — Ты только представь себе, каково это, Рафауль, когда каждый месяц нам выпадает такая сволочная неделя, причем всем вместе и в то же время каждой в отдельности, потому что каждая получает вдобавок еще и свою особую порцию — Рыжая Тетя свою депрессию, Мама — грелку на животе, а Черная Тетя — такой кошачий жар в заду, что у нее матка из ушей вылазит.
— Ты знаешь, кстати, что у нас в иврите слово «матка» мужского рода?
— Чего вдруг?
— Вот так это в иврите, мужского. И женская грудь тоже. Забавно. Два главных женских органа — и оба мужского рода.
— Вот, пожалуйста, создай здесь семью из одних женщин, с таким дурацким языком, — сказала сестра.
— А ты? — спросил я.
— Я — женского рода.
— Да нет, что с твоими месячными, дебилка?!
— Мои месячные? Ты ведь жил здесь когда-то. Ты что, слепой был? Не понимал, что вокруг тебя происходит? Когда я присоединилась наконец к нашей женской компании, они все скакали от радости, а когда я осталась последней знаменосицей, они словно с ума посходили от злости. Ну, а сейчас уже ни у кого нет ни «тинков», ни «тонков», только Рыжая Тетя по сей день продолжает делать вид, будто у нее еще что-то есть. А поскольку у нее нет ни месячных, ни тампонов, потому что она их ненавидит, она каждый месяц забивает нам всю канализацию ватой.
Я вдруг ощутил жгучую потребность в мужчине. Я встал и отправился во двор дяди Авраама.
ОДНАЖДЫ
Однажды, когда я шел из школы и завернул, по своему обычаю, к дяде Аврааму и мы с ним ели тот «бутерброд каменщиков», подобного которому нет нигде в мире, мы вдруг услышали снаружи громкие крики. Крики незнакомого мужчины и крики какой-то очень знакомой женщины, голос которой нам не сразу удалось опознать из-за ужаса, который в нем звучал.
— Предательница! — орал мужской голос. — Курва!
— Зверь, зверь, зверь… — вопил голос женщины.
— Когда наши парни гнили на Русском подворье, ты рассиживала в кафе с англичанами! «Пимс»
[106]
ты с ними пила, сука!
Я хотел было спросить Авраама, что такое «Пимс», но, взглянув на него, испугался: его лицо так побледнело, что стало белее даже лежавшей на нем каменной пыли, и шея его так вздулась, напряглась и затвердела, что он не мог повернуть голову. «Помоги мне, — прошептал он. — Со мной иногда так бывает, что, когда я сильно злюсь, я становлюсь как камень».
— Чего вы еще от меня хотите?! — визжал тонюсенький женский голос. — Он уже умер, он умер, чего вы еще от меня хотите?!
— Это она, Рафаэль, — прошептал дядя Авраам. Его тело дрожало от не находившей выхода силы. — Рафаэль, помоги мне встать, пожалуйста… — простонал он.
Снаружи послышался звук удара, сопровождаемый нечеловеческим воплем:
— Авраам… Авраам… Авраам… Они опять меня убивают…
— Быстрей, Рафаэль! — проскрежетал он. — Быстрей, дай мне мою баламину!
Жилы на его шее и вены на могучих руках вздулись, как канаты. Опираясь правой рукой на мое плечо, а левой — на толстый стальной лом, он с огромным усилием встал на свои тоненькие ноги каменотеса и заковылял в сторону ворот.
— Тебе не волосы нужно было отрезать, а всю голову! — орал мужской голос.
Я бросился вперед, открыл ворота и выбежал за дядей Авраамом в переулок. Рыжая Тетя лежала на животе на тротуаре, словно раздавленная машиной кошка, и все лицо ее было в грязи, смешанной со слезами, слюной и кровью, что текла из рассеченной нижней губы. Ее платье, то самое, небесно-голубое, было порвано и тоже испачкано, а на ней верхом сидел нападавший, незнакомый мне низкорослый мужчина, и уже замахивался снова ее ударить, когда подоспевший к месту дядя Авраам с силой схватил его за руку.
— А, поганый пес… — прошипел коротышка. — Мы и тебя не забыли!
Бледно-пыльное лицо дяди Авраама напряглось и собралось морщинами.
