— Она моя.
Никем не замеченный, я стоял поодаль, затаив дыхание.
— Возьми меня в жены, Моше, — сказала мама, — и я отдам тебе твою косу.
Прозрачные и холодные, как льдинки, прозвенели ее слова.
Горячая и блестящая, покатилась слеза по ее щеке.
— А мальчик? — спросил Моше пересохшим ртом. — Чьим будет мальчик?
Мальчик же, притаившийся в темном углу, за мешками с комбикормом, все видел и слышал, однако не проронил ни слова.
— Возьми меня в жены, Моше, и дай ребенку свое имя.
Юдит протянула ему косу и раньше, чем он успел поднести ее к лицу, одним движением сбросила с себя свадебное платье.
Ее кожа была белой, кроме загоревшего треугольники на шее и тонких рук. Тело Юдит было гибким и сильным, груди — маленькими и округлыми, а поясницу украшали две неожиданные веселые ямочки.
Переодевшись в свое рабочее платье, она подобрала с пола белую коробку и вернула на место свадебный наряд.
— Отнеси это Шейнфельду, — сказала мама. — Не говори там никому ни слова, отдай и сразу уходи.
Глава 20
Всю ночь с улицы доносились гомон и шаги людей, возвращавшихся со свадьбы Яакова. Проходя мимо дома Рабиновича, они приостанавливались и смотрели на темные окна, будто в немой демонстрации протеста, пока наконец не разошлись.
На следующее утро Одед привез из Иерусалима счастливую и взволнованную Наоми с ребенком. Она назвала маму «мамой», и обе всплакнули.
В ту ночь Моше остался ночевать в хлеву, а я отправился спать в дом. Утром Наоми разбудила меня, чтобы вместе подоить коров.
— Они уехали, им нужно побыть немного вдвоем, — сказала Наоми. — А мы с тобой остались на хозяйстве.
Мама и Моше провели несколько дней в Зихрон-Яакове, в маленьком пансионе с каменными стенами, тропинками, усыпанными гравием, и красивой тисовой аллеей, ведущей к воротам. Десять лет спустя, в один из моих отпусков из армии, я съездил туда, но заходить не стал.
— В таком месте, Юдит, — сказал Моше, — мы должны были провести все эти годы — с каретами и служанками.
Моше взял новоиспеченную супругу за кончики пальцев и отвесил ей галантный поклон.
Юдит весело рассмеялась и нежно погладила его по затылку. Звуки виолончели и скрипок, приглушенные и дрожащие, доносились из глубины здания. Там, в специально отведенной для этого комнате, репетировал струнный квартет.
А менч трахт, ун а гат лахт, никто ничего не замечал и не понимал. Ни быстрого стука дятла по стволу эвкалипта, ни парящего полета коршуна в зените.
Четыре дня они пробыли в пансионате, тем временем я и Наоми управлялись по хозяйству и по дому.
Сильный сухой мороз сковал всю долину. По дороге домой Моше сказал, что таких морозов он не помнит со времен своего детства на Украине.
У подножия горы Мухрака автобус повернул налево, поднялся выше, а затем повернул направо, и тотчас перед глазами раскинулась вся долина. Юдит положила голову на плечо Моше.
— Вот мы и вернулись домой, — сказала она. — Дома лучше.
Той же ночью Одед заехал, чтобы увести Наоми и ребенка обратно в Иерусалим, и мама разбудила меня, чтобы я мог попрощаться с сестрой.
— Почему бы Зейде не поехать ко мне в гости на несколько дней? — предложила вдруг Наоми. — По радио обещали, что у нас будет снегопад.
— Он должен ходить в школу, — возразил Моше.
— Это редкая возможность, — принялась убеждать отца Наоми. — Здесь, в деревне, он никогда не увидит такого. Вы сможете побыть еще немного наедине, а Зейде хоть раз прикоснется к настоящему снегу.
— Но тогда он пропустит празднование Ту би-Шват, — сказала мама.
— Здесь и без него достаточно деревьев!
[145]
— заявила Наоми.
Мама засмеялась, приготовила нам в дорогу еще несколько бутербродов с яичницей и сложила все в маленькую сумку.
— Одед торопится, идем скорей!
И мы побежали.
— Я не успел попрощаться с Моше и поцеловать маму! — крикнул я на бегу.
— Попрощаешься с ними, когда вернешься, — рассмеялась Наоми. — А поцелуи я принимаю на хранение.
Я проспал всю дорогу, а проснувшись, обнаружил, что Одед изменил своему обычаю и заехал со своей цистерной прямо в жилой район.
— Хочешь погудеть, Зейде? — спросил он, и, прежде чем Наоми успела что-либо сказать, я потянул за шнур сигнала, разрезавшего тишину протяжным ревом.
— Из-за вас я перессорюсь со всеми соседями, — рассердилась она.
— Ты только не превратись тут в городского, ладно, Зейде? — крикнул мне Одед, погудел на прощание еще разок и уехал.
Я был десяти лет от роду и никогда не чувствовал раньше такого холода. На следующий день мороз еще усилился. Наоми обвязала мою шею красным шерстяным шарфом, а Меир свозил меня поглядеть на старый город по ту сторону границы.
Мы ехали в трясущемся, похожем на корову автобусе со странным названием «Шосон». Я сам расплатился с водителем и получил интересную сдачу — бумажные полгроша, каких сроду не видел. С площади Цион мы дошли пешком до большой бетонной ограды монастыря и битый час разглядывали через бойницы большую женскую статую, установленную прямо на крыше, и деловитых монашек, суетившихся во дворе. Нищий лет пятидесяти, с красными глазами и белоснежной бородой, остановился неподалеку от нас. Его левая рука была обмотана ремешками филактерий,
[146]
а взгляд устремлен на древний город.
— Во имя Авраама, Ицхака и Яакова, во имя благословенной памяти царя Давида, помоги нам, Господи, сниспошли на нас небесную благодать! — хрипло распевал он псалом собственного сочинения, от строчек которого веяло лакрицей. — А также во имя праведников: Моисея, отца нашего, и царя Соломона, отца нашего, мир праху их, а душам — успокоение…
— Паразит, — процедил Меир, но все же велел мне дать ему бумажные полгроша.
Глава 21
Сколько вещей произошло со мной в ту неделю впервые!
Первый раз в жизни я пил горячий какао в кафе.
Наоми впервые поцеловала меня в шею и губы, а не только в щеку.
Впервые я побывал в книжном магазине.
