Они питались теми крохами, что уделяли им из своих горшков жалостливые люди: чечевицей в едком кунжутовом масле, египетскими луковицами, порчеными апельсинами, коричневыми полосками камардина.
«Камардин» был сахаром бедняков. Тонкие пласты растертой и высушенной мякоти абрикосов. Я катал это слово на языке, ощущая клейкий, сладковатый вкус его слогов. Шломо Левин рассказывал мне, как он ненавидел камардин.
«Зато это было дешево, — сказал он. — А у нас, у меня и у твоей бабушки, несчастной моей сестрички, совсем не было денег».
«Бедняки нуждаются в чем-нибудь сладком, потому что его вкус ближе всего к утешению», — объяснил он мне и снова наполнился гневом, припомнив, как деревенские парни украли весь шоколад, который был в его магазине, «хотя вполне могли просто купить его, тоже мне герои!».
В Реховоте Фейге удалось получить временную работу швеи, и однажды, когда она сидела на пустом ящике из-под апельсинов и латала чужую одежду, возле нее остановились несколько всадников. Худая и прямая женщина посмотрела на нее с высоты седла с барским недовольством.
— Почему ты не работаешь на земле? — сердито упрекнула она.
Фейга бросила иголки и нитки, расплакалась и убежала. Шломо кинулся за ней.
— Знаешь, кто это? — спросил он ее. — Это сама Рахель Янаит!
[34]
Десять лет спустя бабушка купила в соседней черкесской деревне нашу первую курицу. Она дала ей имя Рахель Янаит и с большим удовольствием попрекала ее за то, что та несла мелкие яички.
Голодные боли свили себе гнездо в сосудах Фейги. Она чувствовала, как они ворочаются в ее сердце и как оно гонит их по всем ее жилам. В тот день они с братом чистили бочки в одном из винных погребов Зихрона, и бродильные пары врывались в ее пустой желудок с такой силой, что она чуть не потеряла сознание. Когда трое парней кончили свои песни и вытащили из сумок лепешки, маслины, крутые яйца, головки сыра и украденную на складе бутылку бренди, ее глаза затянуло влажным туманом. Они потерли руки и приступили к еде, и тогда Циркин-Мандолина почувствовал взгляд девушки, прикованный к крошкам на его губах.
Циркин умел различать голод в глазах людей. Он повел в ее сторону своей мандолиной, приглашая Фейгу в их компанию.
«Она выглядела, как запуганная птичка. Я улыбнулся ей одними глазами, как улыбаются детям».
Фейга отпустила братнин рукав и присоединилась к молодым людям.
«Она ела от их ломтя и пила из их чаши», — сказал Пинес на могиле бабушки.
Шломо Левину не понравилась эта шумная троица, она пугала его. «Они ели, как арабские грузчики, и пели, как русские хулиганы, — рассказывал он мне много позже в конторе своего магазина. — В то время как мы все разрывались меж тысячью идеологических направлений, у этих троих не было никаких идейных колебаний и душевных мук».
Он не поднимал глаз. Мы сидели в конторе деревенского магазина, и лучи солнца сверкали на бесчисленных пылинках, танцевавших возле окна. Левин разрезал ногтем большого пальца копирку для книжки квитанций кооператива. Я был еще мальчишкой и не все понимал, но не перебивал его своими вопросами. Подобно цветам пустыни в гербариях Пинеса, Левин раскрывался лишь раз в несколько лет, и ему нельзя было мешать.
«Она сразу же потянулась к ним, — прошептал он, и его синие пальцы мелко задрожали. — Как глупая бабочка к пламени своей смерти».
Левин был потрясен, увидев, как они грязными пальцами отламывают маленькие кусочки лепешки и сыра и кладут их в пересохший рот его сестры. Он хотел удержать ее подальше от этой компании, но Либерзон, Миркин и Циркин-Мандолина, прикончив свою бутылку, тем же вечером, по широте душевной, надумали основать «Трудовую бригаду имени Фейги Левин», — «чтобы развеселить твою бабушку, которая выглядела очень грустной». Они сочинили устав, разработали бюджет и сформулировали идейную платформу.
«Историки не приняли эту бригаду всерьез, — объяснял мне потом Мешулам Циркин. — Наверно, их смущало ее название. Серьезные ученые, они попросту боялись назвать научный труд словами „Трудовая бригада имени Фейги“. — Он усмехнулся. — Зато среди пионеров она сразу стала легендой. Это была первая настоящая коммуна, единственная, где к женщине относились как к равноправной. Конечно, их устав был узкогрупповым, но в нем было несколько важных организационных новшеств».
В нашем домике, под дедушкиной кроватью, стоял большой деревянный ящик. Я закрыл ставни и открыл крышку. Под вышитой женской блузой, русской фуражкой и марлевым накомарником были спрятаны бумаги. Среди них была и та фотография.
Бабушка улыбалась мне. У нее были две черные косы и маленькие ладони. Она выглядела так, будто сейчас выпрыгнет из рамки. Я повернулся и увидел, что дедушка стоит за моей спиной и его бледное лицо сурово. Он присел рядом со мной, один за другим отлепил мои пальцы от фотографии, вернул ее на место и поднял конверт с другим снимком.
«Это Рылов, наш прославленный Страж
[35]
, — сказал он знакомым мне насмешливым тоном. Дедушка не питал симпатий к людям из „а-Шомера“
[36]
. — Под этой арабской накидкой у него спрятаны сразу два маузера и французская полевая пушка в придачу. За ним — наша прославленная бездельница Роза Мункина, а те двое, что лежат впереди, — это Пинес и Боденкин».
Он расхаживал по комнате.
«На этих старых фотографиях, — сказал он, — всегда кто-то стоит, кто-то сидит, и двое лежат впереди, сдвинув головы и опираясь на локоть. Один из тех, кто стоит, и один из тех, кто лежит, всегда в конце концов покидали страну. А один из сидящих всегда умирал молодым».
Он наклонился, вытащил из ящика старый листок бумаги и рассмеялся.
«Вот, — сказал он. — Устав „Трудовой бригады имени Фейги Левин“».
Он поднялся и начал торжественно зачитывать:
«Параграф первый. „Трудовая бригада имени Фейги Левин“ будет держаться подальше от города и его дешевых соблазнов.
Параграф второй. Товарищ Фейга Левин будет варить. Товарищ Циркин будет мыть посуду. Товарищ Миркин будет искать работу, а товарищ Либерзон будет стирать и говорить.
Параграф третий. Товарищи Циркин, Либерзон и Миркин не будут делать никаких попыток в отношении товарища Фейги Левин.
Параграф четвертый. Товарищ Фейга Левин не будет пытаться…»
