Сиротство обострило чувствительность Ицика к отношению взрослых. С матерью они сразу стали врагами. «Змея она, этот Ицик, — повторяла мать. — Точно как Ибрагим нашей Дудуч». Но Ицик был работящим парнем и преданным сыном. Он варил своему отцу еду, играл с ним в шашки и стирал его рабочие трусы, как будто читал в нем ту мягкость и слабость, которые были невидимы другим.
— У меня самый лучший в мире сын у меня, — с гордостью говорил Иошуа Идельман, а сын обнимал его и приговаривал:
— Ицик любит своего папу.
ГЛАВА 37
Яков долгое время обдумывал странное указание Шену Апари и наконец, взяв из ванной комнаты отцовское зеркальце для бритья, дождался появления Леи на улице и, когда она вышла, направил на нее зеркальцем пучок света и ослепил. Лея нагнула голову, отвернулась и прикрыла лицо руками, но Яков так и танцевал вокруг нее, не переставая посылать в нее солнечные зайчики.
— Уродина дегенератская! — закричала она в конце концов с неожиданной грубостью. — Вот вернется мой папа, он тебе сорвет твою дурацкую башку!
Яков засмеялся, вернулся вприпрыжку во двор и с того дня не переставал ожидать ее в засаде и пугать своими солнечными залпами. Его новый способ ухаживания и липкая настойчивость так разозлили Лею, что она закрылась в своем доме. Тогда Яков забрался со своим зеркальцем на трубу пекарни и стал направлять солнечные лучи в ее окно оттуда. Но расстояние от пекарни до холма было слишком велико, а зеркальце — слишком мало, и прыгающее световое пятно быстро теряло яркость и исчезало.
Яков спустился, несколько часов ходил вокруг дома, погрузившись в глубокие размышления, а на следующее утро подошел к Шимону и шепотом посвятил его в новый план. Шимону было тогда одиннадцать лет, но его руки были уже руками кузнеца, а сердце не знало страха и сомнений. Он вошел в комнату отца и матери, одним движением вырвал среднюю дверь платяного шкафа и помог Якову поднять ее на кирпичную трубу пекарни. Дверь вместе с прикрепленным к ней зеркалом.
Огромное пятно солнечного света помчалось через поле, нащупывая себе путь, скользнуло сверкающей столовой скатертью по рыжему суглинку, высушило траву, взобралось, подрагивая, на стены Леиного дома и, наконец, нашло нужное окно и ворвалось в ее комнату на крыше. Мгновение спустя в пылающем оконном проеме появилась маленькая ошеломленная фигурка, прикрывающая глаза одной рукой и гневно размахивающая другой. Она знала, откуда идет луч, но Якова не могла увидеть, потому что свет слепил ей глаза. Жалюзи ее окна захлопнулись с такой силой, что звук донесся да же до нашего дома.
— Теперь она тебя уже не видит, — сказал я брату.
— Это не важно. Она знает, что я здесь, и здесь я останусь, — ответил он, очень довольный собой.
Тут он, однако, столкнулся с неожиданным препятстанем в лице матери, которая, по совету все той же Шену Апари, купила новые заколки для волос и хотела глянуть на себя в зеркало.
— Я подымаюсь до тебя, — пригрозила она Якову Он не ответил, и она действительно взобралась к своему похищенному зеркалу, уселась возле него на закраину трубы и как ни в чем не бывало принялась расчесывать волосы и накладывать румяна.
Отец так и зашелся от гнева. «Спустись оттуда, путана гулящая!» — яростно шипел он со двора, стараясь не привлечь внимания соседей. Но напрасно он топал ногами, пыхтел и скрежетал. Наконец, не в силах совладать со своим волнением, он вбежал в пекарню, сунул, по своему обыкновению, голову в зев печи и заорал. Однако на этот раз он забыл закрыть дымоход, и его проклятия, многократно усиленные эхом во чреве печи, могучей стеной поднялись по печной трубе, и зеркало, завибрировав, рассеяло их по всему поселку. Соседи повыскакивали из своих домов, а Бринкер, испуганный и раздраженный, вбежал в наш двор, словно намереваясь наброситься на отца, но, увидев мать, тотчас крутнулся и исчез с той же скоростью, с какой появился.
— Спустись, мама, спустись уже, — умолял Яков, понимая, что Лея тоже видит и слышит все это.
Но мать только засмеялась, снова посмотрела на себя в зеркало, потом легонько похлопала его по плечу и лишь тогда наконец соизволила спуститься.
Вечером, когда она рассказала Шену Апари о новом способе ухаживания, изобретенном ее сыном, та всплеснула руками: «Preparez la mouchoir,
[75]
у нас скоро будет свадьба!»
Так Яков начал свои дни на трубе. Отец кипел. Он никак не мог вынести это «бездельное сидение», ту атмосферу бесцельности, которую его жена и сын, отравленные любовью, создавали в доме, и, по своему обыкновению, все расширял и расширял круг своего гнева. Дудуч он называл теперь «сдуревшей, как корова в дни поста», Шимона — «зубы из железа, а ум из ваты», мать — «албанской красоткой», меня — «пашарико, который занимается арифметикой в пчелином улье», а Якова — песгадо куршум
[76]
. Он говорил, что надлежит вернуться к тем временам, когда дело ухаживания находилось не в трясущихся руках самих влюбленных, а под опытным наблюдением сватов, у которых были «правильные способы», хорошо подвешенный язык, упорядоченные мозги и размеренно, ровно стучащие сердца.
Споры из-за зеркала продолжались до того самого дня, когда во дворе вдруг послышался рев двух полицейских мотоциклов. Вслед за ними появился черный служебный «хамбер», и отец затрясся от испуга. Он был уверен, что верховный комиссар Палестины сэр Гарольд Макмайкл сумел-таки разыскать его и прибыл собственноручно арестовать за кражу патриаршей коляски. И действительно, из машины вышел тот самый английский детектив, который в свое время приходил расспрашивать нас о «женщине из Иерусалима». Сейчас он уставился на меня сердитым и одновременно смеющимся взглядом, поджидая вышедшего следом худощавого англичанина в толстых очках и с приветливым выражением лица. То был Артур Спини — человек, который вместе с генералом Алленби многие годы назад спас моего дядю Лиягу от гильотины. Тия Дудуч тотчас узнала его, схватила Шимона за руку и подошла к нему.
— Миссис Натан! — взволнованно воскликнул Спини.
Он подал ей роскошную коробку, содержавшую отрез превосходной английской шерсти, черное платье и черные туфли. Его помощник, высокий лысеющий человек, тоже английского вида, открыл багажник и стал доставать оттуда картонные коробки с пакетами чая «Липтон», банками колумбийского кофе и ананасными консервами из Наталя, бутылками кабрийской воды и шоколадом, запах которого сразил Шимона наповал.
Глаз Дудуч широко раскрылся от восхищения и счастья. «Ибрагим, что ты делаешь, Ибрагим», — прошептала она свою единственную фразу на неожиданно новый лад. Она схватила Спини за руку, осыпала ее поцелуями и разразилась рыданиями. У Артура Спини было чувствительное, большое и христианское сердце, и дымка волнения и жалости тотчас заволокла толстые линзы его очков. Любопытно, я не помню, как выглядело его лицо, помню лишь, что он был чрезвычайно близорук. Мне кажется, что его зрение было даже хуже, чем у меня и Якова, и я тешу себя предположением, что он сохранился в моей памяти таким расплывчатым именно из-за своей, а не моей близорукости.
