Поутру булиса Ашкенази привела двух йеменских старух из деревни Шилоах, чтобы проверить простыни первой брачной ночи. Они обнаружили простыню, белую, как снег, невесту, которая сказала, что «Элиягу очень кричал, но мне совсем не было больно», и терзаемого болью жениха, который не смел моргнуть, стонал, как верблюд с перерезанной глоткой, и с силой сжимал руку жены. Пришел аптекарь Эльханати, сказал, что всю ночь рылся в книгах и размышлял, и объяснил, что источник болезни — в кровеносных трубках, потому что «ревность влияет на маленькие трубочки, а любовь на большие, и необходимо, чтобы они уравновешивались». Но Элиягу выбросил принесенные ему лекарства, ибо, несмотря на свои мучения и ревность, он оставался человеком логичным и суеверия аптекарей, даже самых образованных, представлялись ему неприемлемыми. Он знал, что мигрень, одышка, любовь и аллергия считаются напастями одной и той же группы, и, в соответствии с этим, стал исключать из своего рациона один вид пищи за другим, в поисках возможного виновника, и тем же порядком снимать с себя одну часть одежды за другой, и, в силу той же логики, опускать в своей речи согласную за согласной. За каких-нибудь шесть недель он дошел до такого состояния, что расхаживал по дому в одних носках, жил на одном лишь супе из трав и называл Мириам «Ииа». Постепенно он понял, что единственное средство от его мучений — это постоянное присутствие жены. И когда он описал отцу свою ужасную мигрень ревности, тот покачал головой и впервые сказал: «Это точно, как палец».
В Йом-Кипур того года Элиягу не осмелился пойти в синагогу, ибо знал, что ему не позволят войти вместе с Мириам на женскую половину. Так его беда стала известной, и слухи пожаром сухих колючек распространились по всему городу. Неделю спустя, когда все сидели в праздничной беседке и Элиягу, орудуя острым ножом, резал гранат, он вдруг увидел, что глаза «пришедших на праздник» праотцев, особенно Иосефа и Аарона, уставились на его жену и в бородах их таится похотливая улыбка. От ужасного гнева и потрясения Элиягу порезал себе палец. Порез был очень глубоким, но Элиягу, не обращая на него внимания, продолжал сверлить взглядом портреты святых грешников и пилить ножом свою плоть, не чувствуя ни малейшей боли. Обнажилась белая кость, и невероятной силы струя крови залила скатерть. Мириам закричала и бросилась перевязывать ему руку, но кровь тотчас вырвалась также из его рта, потому что, продолжая жевать, он несколько раз укусил себе язык. Мириам начала плакать, но Элиягу велел ей успокоиться и тут же, тремя большими глотками, выпил полную чашку кипящего кофе. Так выяснилось, что даже нарисованные святые вожделеют жену ближнего своего и мигрень ревнивцев овладела несчастным Элиягу в такой степени, что закрыла врата его сознания для внешней боли. Уколовшись ли, порезавшись, ущемясь или обжегшись, он не замечал и не чувствовал этого.
— Боль не спасает нас от смерти, — утешала булиса Ашкенази свою дочь. — Она только присматривает за тем, чтобы мы умерли в мучениях.
А соседки со смехом говорили, что теперь Элиягу сможет выгребать угли из жаровни голыми руками, без совка и лопатки. Но Саломо Саломо забеспокоился и повел сына к своему старому знакомому, доктору Бартону.
В те дни доктор уже снял жилье в самом центре Мусульманского квартала. Иностранная музыка непрерывно лилась из его дома на улицу, и раз в неделю он отправлялся на рынок в расшитых персидских туфлях и в шелковом сари, чтобы купить телячьи легкие для трех своих котов. Он был известен своей любовью к операм Вагнера и даже обучил четырех русских монахинь исполнению отрывков из «Мейстерзингеров» на четыре голоса, включая бас, который принадлежал матери-настоятельнице монастыря Марии Магдалины. Кстати, этот факт был зафиксирован несколько лет спустя в иерусалимском дневнике Рональда Сторса, а кроме то го, имя доктора Бартона фигурирует также в «Книге цитат» сэра Бернарда Харви, который приписывает ему насмешливое высказывание: «В Иерусалиме есть только два терпимых места — ванна и постель». Это, конечно, ошибка. Автором этого высказывания был не доктор Джеймс Бартон, а предшественник Сторса на посту губернатора Уильям Бартон, который ненавидел город и его жителей и все два года своего правления провел в этих двух терпимых местах, где лежал пластом, декламируя строки из «Потерянного рая». Этот анекдот тоже приводится в воспоминаниях Сторса, но ничего не добавляет и не убавляет в истории Элиягу и Мириам.
Доктор Бартон был потрясен. В Индии он уже видел людей, которые не чувствуют никакой боли, людей, которые чувствуют одну только боль, и людей, которые чувствуют боль других, но никогда не видел людей с migraine du jaloux. Он сказал, что болезнь Элиягу очень опасна.
— Боль — это не наказание и не обида, это дар Божий! — провозгласил он. — Человек, не чувствующий боли, может умереть от простой дырки в зубе.
И он наказал Мириам каждый день осматривать тело мужа с пяток до макушки — не поранился ли он, не обжегся и не порезался ли, и заставлять его измерять температуру утром и вечером, чтоб не пропустить какого-либо внутреннего воспаления.
Мириам сшила мужу толстый балахон — защитить его кожу, спрятала от него все ножи и иголки и потребовала, чтобы он не выходил из дому. Но, как все, страдающие мигренью ревнивцев, Элиягу не доверял той, что делила с ним супружескую постель. Он тут же понял, что она хочет заточить его, чтобы самой бегать по улицам и беспутничать там со своими любовниками. Теперь он располагал несомненным доказательством, что все иерусалимские мужчины, от самого жалкого погонщика ослов и до верховного комиссара, от малыша, едва вступившего в талмуд-тора и до главного муфтия Иерусалима, думают только о ней, поскольку сам он ни о чем другом думать не мог.
Точно медленный грязевой поток, мигрень ревнивцев залила его великолепный монастирский мозг, затопила все его отсеки и грозила вытеснить из них все их прежнее содержимое. Он чувствовал, как боль набухает в мягких тканях головы, поднимается и окутывает кости черепа и скатывается обратно в первобытные глубины сознания. Его страдания стали такими ужасными, что и внутри дома он не позволял Мириам отходить от него или стоять возле открытого окна, где ее могли увидеть посторонние.
Теперь, когда его нервные волокна освободились от необходимости получать и обрабатывать пустяковый вздор внешнего мира, он сосредоточился на истинно важных вещах. Неотвязной слабой тенью следовал он за нею повсюду, не позволяя себе отстать ни на миг, потому что знал, что руки любителей пощупать женское тело способны опередить даже трепет мигнувшей ресницы. И каждое утро он накладывал на пару ее своевольных сокровищ пояс из арабской ткани, который обвивал их десять раз кряду, расплющивая непослушную плоть и не давая ей свободно дышать.
В своей «Книге о видах ревности» отец Антонин, кроме потребности обладать телом возлюбленной, перечисляет также ненависть мужчины к жизни жены до того, как она стала частью его жизни, страх перед ее мыслями, отвращение к ее воспоминаниям, враждебность к ее белью, к ложке, которой она ест суп, к ее старым фотографиям и к дядьям, которые подбрасывали ее в младенчестве на своих развратных коленях. Далее отец Антонин упоминает еще знаменитое убийство, известное в профессиональной литературе как случай «бейрутского ревнивца» — ювелира-маронита, который обезглавил свою жену, потому что она позволяла воздуху войти внутрь ее легких, а свету — внутрь ее глаз. Но ревность Элиягу к Мириам превосходила всё и вся и была тягчайшей из ревностей, самой мучительной и чистейшей из них, поскольку была ревностью пророческой. При всем сочувствии к несчастной маронитке, невозможно отрицать, что эта грешница действительно позволила воздуху и свету проникать в отверстия ее тела, но прегрешения Мириам, которые томили Элиягу, были хуже всех, ибо то были грехи, которые ей предстояло совершить в будущем, а не те, которые она не совершила в прошлом.
