– Ага, Мария… У тебя есть тайный грот…
Взрыв хохота.
Ни Мария, ни Квинтус не понимали, что так позабавило девушек.
Стены грота многие века обтачивали волны, и теперь он напоминал яйцо изнутри. Сетоний имел обыкновение сушить в гроте пряные травы, и он хранил благоухание тимьяна и розмарина. Свет был мягким, сумеречным. И было тихо, лишь глухие удары волн снаружи. Но самое главное – выход грота обращен к озеру, и никто не мог видеть влюбленных.
Они опустились на выстланное листьями ложе, рука об руку, а потом, не зная, как это произошло и чем это закончится, начали целоваться. Мария, умная и приземленная, потеряла разум. Что с ней происходило, что? Наконец она что-то прошептала ему на ухо, и к Квинтусу вернулась бдительность. Он отстранился.
– Мария, мы должны остановиться.
– Почему?
– Потому что скоро мы уже не сможем этого сделать. Давай заберемся на гору и поговорим.
На вершине скалы, над водой, где все могли их видеть, но никто ничего не слышал, он заговорил. Теперь у него нашлись тысячи слов, чтобы описать свою любовь. Он мечтал о ней многие годы, но даже не смел надеяться, что повстречается с ней. Когда тем вечером он увидел ее в кухонном окне, то чуть не лишился чувств. Он старался внушить себе, что это всего лишь видение, что такого не может быть.
– Я был так пьян.
Она понимающе улыбнулась и залюбовалась красивым очертанием его рта – на губах чувственно отражался каждый оттенок настроения.
Потом он повторил то, что говорил Эфросин: о тысяче жизней, на протяжении которых он знал Марию, о том, что они уже встречались, любили и были разлучены жестокой судьбой. Разве она не чувствовала? Она забыла об этом?
Мария была поглощена изучением его ушных раковин – она не видела ничего совершеннее. Она склонилась к нему, хотела что-то шепнуть, но вместо этого поцеловала и слегка прикусила его ухо.
– Мария, мы должны быть благоразумны.
– От моего благоразумия ничего не осталось. Примерно час назад.
– Сетоний, – оборвал ее Квинтус. – Эфросин.
Она кивнула.
Внезапно она ощутила, как внизу живота нарастает напряжение, еще больше, чем перед месячными. И только теперь она поняла, над чем хихикали девушки, что было такого забавного в болтовне про тайный грот.
В следующий миг у подножия горы возник повар и прокричал свое обычное «ужин».
– Может, ты поешь с нами? – шепнула Мария, когда они спускались вниз.
– Нет, – испуганно отозвался он, вспомнив о язвительных куртизанках. – Я вернусь завтра.
Марии посчастливилось выкроить минутку наедине с Эфросин после ужина.
– Я не в силах устоять.
– Тогда тебе лучше сдаться, – зло ответила Эфросин.
В следующий миг она пожалела о сказанном и помчалась вслед за дочерью. Но Мария словно испарилась, а дом начал наполняться ежевечерними гостями.
В тот вечер на кухне разразилась настоящая ссора. Октавиан так швырнул сковородку, что капли масла взвились огненными искрами. Разбил яйцо с такой силой, как будто хотел раскрошить камень, и крикнул Сетонию, что зарубит его своим тесаком, если тот еще хоть раз допустит, чтобы юные идиоты уединились в гроте.
– Ты за это в ответе! – кричал он.
Сетоний попытался было возразить, что от судьбы не уйдешь, на что повар гневно выкрикнул:
– А я могу это сделать! И сделаю!
И еще он добавил, что ненавидит всех чертовых греков с их треклятой верой в судьбу.
– Прыщавый солдат и глупая девчонка! Это действительно судьба!
Мария была ребенком, и, если бы его мнение имело какой-то вес, он бы запер ее. Пока не образумится.
– Она избалованна, нужно было бы задать ей хорошую трепку! – возмущался он.
Сетоний выглядел подавленным.
Никто из них не заметил, что девушка пряталась за распахнутой дверью кухни. В плохом настроении. Она даже попыталась возненавидеть актерствующего повара. Тщетно. Потом она вспомнила о Квинтусе, и в груди разлилось волнение, а где-то внизу живота сладко заныло.
В последующие дни влюбленные гуляли по пляжу, если демонстративно не сидели на вершине скалы.
Однажды Квинтус заговорил о боге, глупом властителе иудеев. Он цитировал римского философа, перефразировавшего начало Священного Писания:
– В начале сотворили иудеи Господа и сделали его по своему образу и подобию…
Квинтус хохотал, не замечая, что Марии совсем не весело. Но он согласился с девушкой в том, что фраза могла быть применима ко всем богам.
Он часто говорил о своих мечтах, о своей большой любви к ней и о светлом будущем, которое их ждет. Мария в основном молчала, погруженная в свои тайны. Он не спрашивал, равно как и не замечал признаков недовольства. Весь этот вечер он рассказывал о своей семье, о матери-иудейке, преданно поклонявшейся своему мерзкому богу.
– У нее для каждого случая найдется цитата из Писания, – насмешливо заявил Квинтус.
– А что говорит твой отец?
– Он редко бывает дома. Но он запретил ей воспитывать меня как иудея.
– А твои сестры?
– Я их не знаю. Они живут собственной жизнью» этакие смиренные книжницы.
Мария слушала, не позволяя себе отвлекаться, разглядывая его рот, или уши, или карие глаза и очаровательную челку, все время спадающую на лоб. Она видела перед собой сестер, превратившихся в тени, негласную власть матери – ту самую женскую власть, провозглашенную половиной цитат из Писания. Все ее существо противилось этому.
Вслух она сказала:
– Как ты думаешь, что скажет твоя мать, когда узнает, что твоя невеста жила в доме веселья?
Он промолчал, и это тоже был ответ.
Ей вдруг стало совсем не грустно. Она искоса взглянула на Квинтуса, гадая, понял ли он, что его хрупкие мечты только что обратились в прах. Сама она не мечтала, она просто страдала от жажды. Жажду нужно было утолить, тем более что Эфросин сама разрешила ей это.
– Приходи сюда вечером, прыгай через стену и иди к гроту. Я буду там, когда смогу выйти.
Была полная луна, когда Мария выскользнула из сада и берегом стала пробираться к гроту. Он уже ждал.
Они целовались до безумия, и Мария сдалась, позволив желанию наполнить губы и спину, бедра и грудь. Было больно, когда он ворвался внутрь нее, и она застонала одновременно от муки и от наслаждения. Милостивые боги, она не хотела бы дальше жить без этого!
Они немного поспали, а потом ей пришлось его разбудить.
– Уходи, Квинтус. И никогда больше не возвращайся.
