Сетоний следовал за ней как тень. Он довольно закивал, когда возле пруда они обнаружили небольшой грот.
– Здесь нас не видно с горы. И с дороги закрывает высокое дерево.
Он опасался иудейских повстанцев. Но Мария успокоительно сказала, что прошло уже много лет с тех пор, как воинство Иуды сгинуло в горах.
– Ты можешь не беспокоиться.
– Я вернусь через пару часов, оставь себе хлеба и сыра, – сказал он.
Мария слышала, как удаляются его шаги, и радовалась одиночеству. Она зачерпнула пригоршню воды и вволю напилась, сняла накидку, платок и погрузила в воду всю голову. Потом вытерла шею и руки, расчесала пальцами волосы и растянулась на земле, позволив солнцу высушить их.
На мокрые волосы упал розовый лепесток. Мария подняла взгляд и улыбнулась молодому побегу миндаля, укоренившемуся в скальной расщелине. Она узнала даже дерево, но в этом узнавании таилась мука.
Голос матери: «Вот зима уже прошла, дождь миновал, перестал; цветы показались на земле, время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей…»
Рано утром выехали они из Тиверии – Мария и садовник, одетые в серые тоги и глухие плащи. Через спины ослов были перекинуты большие сумы, полные колючих веток и сухих шишек. Это была идея Эфросин.
– В этих местах нет ничего обыденнее старика и старухи, собирающих хворост, – сказала она.
Как всегда, хозяйка веселого дома оказалась права. Никто не обратил на них внимания – ни римские конники, ни вечно спешившие по важным делам путники, ни торговцы, ехавшие в запряженных ослами повозках на юг в Александрию или к северу, в Дамаск.
Задолго до полудня они набрели на обходной путь и двинулись к деревне Ноэми. Мария выполнила свое задание, ухитрившись незаметно подсунуть нищей жене крестьянина кошелек Эфросин. Голос матери настиг ее как раз во время этой встречи.
По дороге домой осел Марии повредил ногу и захромал. Сетоний осмотрел животное, но не смог ничем помочь. Тогда Марии в голову пришла идея:
– Я подожду в горах, а ты пока съезди домой и приведи другого осла.
Сетоний не соглашался, он мог идти рядом с покалеченным ослом. Так как Мария хорошо знала садовника, она в конце концов рассказала ему все как есть: каждую весну она хотела вернуться в места своего детства и теперь с удовольствием отдохнет немного у ручья.
Теперь она сидела, подставив ладони под слетающие розовые лепестки. Она не позволяла воспоминаниям обрести форму, «думая» только глазами, ушами, кожей и носом. Ей помогали трели птиц, в ручье вода вихрилась воронками, и брызги оседали у Марии на лице. Она долго глядела на проворных ящерок, сновавших по скальной стене.
Она вспомнила, как именно пахнут весной «скипидарные» деревья, и удивилась: как же можно было забыть этот особенный аромат? Сверху доносился лай диких собак, и этот звук тоже был знаком Марии.
Она не сразу осознала, что уже не одна, оглянувшись через плечо: позади нее стоял мужчина и улыбался. Она улыбнулась в ответ.
– Ты не испугалась, – констатировал он.
Мария покачала головой.
Человек говорил на арамейском с галилейским акцентом. Это был иудей, о чем Марии сказали не только кисточки на его плаще, но также длинные вьющиеся волосы и серьезность, исходившая от него. Он был молод, и его улыбка была совсем детской.
«Невинный», – подумала Мария.
– Я Иисус из Назарета, – представился мужчина. – Я навещал свою мать и сейчас возвращаюсь в Капернаум через перевал.
– Ты рыбак?
– Можно и так сказать, – ответил он и вновь улыбнулся такой легкой и мимолетной улыбкой, которая, как почудилось Марии, на миг затмила солнечный свет.
– Я Мария из Магдалы. Но я живу в Тиверии со своей приемной матерью, и здесь я по ее делам.
– Ты иудейка.
Это тоже была констатация факта, и Мария кивнула.
Человек продолжал:
– У тебя невинные глаза.
Она смахнула с лица светлые волосы, взглянула ему в глаза и сообщила:
– Тебя вводит в заблуждение голубой цвет. Раньше я была шлюхой в доме веселья в Городе Грехов. Еще недавно я была содержанкой старого римского трибуна. Он умер, я стала свободной и смогла выехать в горы.
Она прикусила язык: «Зачем нужно было это говорить? Теперь человек уйдет». Но он не ушел, наоборот, подошел ближе и сел с нею рядом. Она резко произнесла:
– Ты разве не понял, что я нечестивица?
Новый знакомый запрокинул голову и рассмеялся.
– Твои глаза говорят за тебя. Ты – невинное дитя.
Пораженная Мария рассказала Иисусу, что именно так она подумала о нем, когда впервые увидела. Подумала, что он похож на ребенка. Он снова засмеялся, вытащил из сумки чашу, зачерпнул воды и выпил.
Мария смотрела прямо в его глаза – светлые, прозрачные. Серые?
Он отставил чашу и неожиданно спросил:
– Почему людей мучает чувство вины?
– Должно быть, потому, что они так злы. Это, в свою очередь, приводит к тому, что они почти все время боятся.
Он молчал, как будто ожидая от нее продолжения.
Наконец он вымолвил:
– Ты же не боишься?
– Может быть, потому, что самое худшее со мной уже произошло.
Тишина длилась долго. Он продолжал смотреть ей в глаза, и Мария поняла, что раньше не видела таких серьезных людей. С ним нельзя было просто складывать слова в доступные истины, нужно было взвешивать каждую деталь. Она стойко выдержала пронзительный взгляд.
– Я думаю, больше всего люди боятся быть покинутыми. Я никогда не принадлежала…
– Даже ребенком?
– Нет. Если в маленькой иудейской деревне у ребенка золотые волосы и голубые глаза…
Внезапно ей стало грустно, давняя печаль, прочно забытая, вновь дала о себе знать. Ее голос ожесточился.
– Уже в пять лет я была нечестивицей.
Он не стал ее утешать. Мария решила, что должна рассказать свою историю целиком, но в ту же секунду остановилась, внезапно осознав: он уже знает, он знает все. Странно, но она была в этом абсолютно уверена.
Мария неожиданно зябко поежилась, натянула на плечи накидку и сказала:
– Ты расскажешь о себе?
– Мне почти нечего рассказать. Я не знаю, кто я.
– Но ты насквозь иудей!
– Да, условия тому способствовали. Я был старшим сыном и должен был перенять мастерство отца. Он был плотником, обычным человеком… которого я не знал. Тем не менее он уделял мне много времени. Он шаг за шагом учил меня ремеслу. И рассказывал о Писании. Тора звучала в моей голове, я знаю наизусть красивые слова Писания, но в моем сердце они так и не нашли достойного приюта.
