Когда родители жены ушли, Йон постелил себе и Рагнару в кухне, на раздвижном ящике. Заснули они сразу, утомленные дневной суетой. Ханна же долго лежала без сна, смотрела на новорожденного и мысленно повторяла: «Мой маленький уродец».
К малышу она испытывала ту же нежность, что когда-то и к Рагнару. Потом она возблагодарила Бога за то, что все наконец свершилось и родился мальчик. С беспокойством она вдруг вспомнила, как Бруман говорил ей, что едва не сошел с ума от радости, когда умер его отец. Поганый тип, наверное, был. Она снова посмотрела на новорожденного.
— Он не будет на него похож, — громко, как заклинание, произнесла Ханна. Хоть бы оно помогло, и этот некрасивый малыш вырос в доброго покладистого ребенка.
В конце месяца выпал первый снег, который скоро смыло пришедшими из Норвегии дождями. Йон Бруман спрятал в карман свою гордость и отправился к Эрику Эрикссону, чтобы одолжить у него лошадь и телегу. Старик лежит в постели с лихорадкой и болью в груди, сказала Ингегерда, и Йон извинился за свое вторжение.
Ингегерда ему нравилась, она была одной из немногих здесь в долине, с кем он мог поговорить по душам. Вот и теперь она предложила ему кофе. Они сели за стол в кухне и долго говорили о всякой всячине. Между прочим Ингегерда рассказала и о Рикарде — бедняжка едва не сходил с ума всякий раз, когда его отец бил Ловису.
— Я, конечно, пыталась помочь Ханне, — сказала она, — но отец всегда был против. Известно же, как думают старики — испорченная девка навсегда останется испорченной девкой. Да и вообще с детьми Майи-Лизы не все ладно.
— Не все ладно?
Он видел, что Ингегерда жалела, что произнесла эти слова, но не стал отставать, и она наконец рассказала об Астрид, сестре Ханны, удачно вышедшей замуж во Фредриксхалле.
— Как-то раз у нее был припадок, — начала рассказ Ингегерда. — Она как будто сошла с ума, выскочила из дома, пробежала неблизкий путь до церковного кладбища, вытоптала все цветы и поломала кресты на могилах своих сестер и братьев. Пастору она сказала, что они вовсе не умерли. Они живы и их нельзя держать в земле. — Она вздрогнула и сделала большой глоток кофе. — Можешь себе представить, какие разговоры пошли в округе. Но я сделала так, чтобы отец ничего не узнал, и забрала сюда эту дельную и добрую девочку. Она была красавица и совсем не глупая. Мне очень хотелось вообще оставить ее здесь, но народ на нее косился, и я была очень рада, когда мне удалось найти для нее место служанки в Норвегии. Я сама отвезла ее во Фредриксхалл и убедилась, что она попала в хорошую семью — это были не крестьяне, а купцы. Потом в нее влюбился рыботорговец, и скоро во Фредриксхалле сыграли свадьбу. Муж Астрид из тех, кто прочно стоит на земле, и он ничего не знал о том случае.
— Значит, все кончилось хорошо?
— Точно так. В письмах она пишет, что живется ей отлично. Думаю, что странные мысли не посещают ее с тех пор, как она ушла от Майи-Лизы.
— Майя-Лиза говорит, что Астрид очень похожа на одну из своих умерших сестер.
— Да, это правда. Но в этом нет ничего необычного, сестры и братья могут же быть похожими друг на друга.
Йона утешил спокойный голос и разумные объяснения Ингегерды. У него все же возникли странные мысли в канун прошлого Рождества, когда Майя-Лиза рассказала ему о том, как Астрид была похожа на свою умершую сестренку.
Под конец Йон решился все же заговорить о деле. К своему собственному удивлению, он рассказал Ингегерде о матери, которая никак не желает умирать и делить наследство, о том, как долго и тщетно ждет он лошадь — свою долю наследства.
— Без лошади мы не управимся, — сказал Бруман. — Здешние крестьяне деньгами не расплачиваются, и раз в месяц мне приходится ездить продавать муку. Альварссон платит плохо, он хорошо знает, как с выгодой меня пощипать.
— Ты можешь одолжить у нас лошадь с телегой и возить муку во Фредриксхалл, — сказала Ингегерда. — Отцу об этом знать не обязательно, он едва ли встанет на ноги в ближайшие недели. Потом я что-нибудь еще придумаю.
Йон Бруман был немало удивлен такой доброжелательности, выводя со двора молодую, сильную лошадь, играючи везущую большую телегу. Однако он все понял, прощаясь с дочерью Эрикссона.
— Мы с тобой похожи, ты и я, — сказала Ингегерда. — Трудно желать старикам долгой жизни.
Ханна была поражена, увидев, что ее муж вернулся домой с лошадью. Но в глазах ее вспыхнула радость, когда он сказал, что намерен отныне возить муку в Фредриксхалл.
— Там вы получите за нее больше.
— Кроме того, там еще живет твой брат.
— Ну, он немного странный. Такой молчун.
Бруман подумал, что в Бротене все дети молчуны, и больше всех сама Ханна, но вслух сказал другое:
— Я думаю, что уже надоел тебе своей болтовней и вечными историями.
— Но с этим уже ничего не поделаешь, — сказала Ханна, и Йон рассмеялся, с запозданием заметив, как она огорчилась.
— Ханна, объясни мне, зачем плохо говорить о том, что нравится другому?
— Я считаю, что это совершенно не нужно.
— Разговаривать с тобой и с ребенком, рассказывать вам истории?
— Да, — ответила Ханна. Было видно, что она по-настоящему раздражена. — Соловья баснями не кормят.
— Мне казалось, что хлеба тебе хватает, — сказал он, встал и вышел прочь, хлопнув дверью так, что весь дом содрогнулся.
В этот момент Ханна по-настоящему испугалась.
Но Рагнар, игравший на полу со своим строительным конструктором, лишь задумчиво посмотрел на мать и сказал: «У вас не все дома, мама».
Она попыталась разозлиться на сына, но, как всегда, из этого ничего не вышло, она лишь прошипела, что детям лучше молчать о вещах, в которых они ничего не смыслят.
— Это вы ничего не смыслите, — отрезал Рагнар, и она вдруг поняла, что он прав. Тем временем Рагнар выскользнул из дома во двор, где Йон устраивал конюшню для нового работника. В колыбельке заплакал маленький Йон, и Ханна, тут же успокоившись, принялась его кормить. Она услышала, как идущие домой сын и муж громко смеются. «Должно быть, надо мной», — подумалось Ханне. Ей стало больно, но делать было нечего — она понимала, что сыновья всю жизнь будут причинять ей неприятности.
Через полтора года после Йона-младшего родился следующий мальчик, который наконец пошел в эрикссоновскую родню. У него были большие карие глаза, прямой нос и темно-каштановые волосы. Майя-Лиза важничала так, как будто это она родила мальчишку, и решила, что его надо, как деда, назвать Эриком.
Роды и на этот раз были трудными, и Бруман, видя мучения Ханны, вслух дал клятву, что это последний ребенок. Но кто может исполнять такие обещания? Когда Эрику было два года, Ханна родила третьего мальчика, которого в честь отца Ханны нарекли Августом.
Этот последний мальчик был нежнее остальных. Ханна увидела это сразу, еще до того, как повитуха успела его помыть. Когда же Ханна первый раз приложила его к груди, то поняла, что ребенок не получает никакой радости от жизни.
