Она закрывает глаза и видит уютные захламленные помещения, слышит жужжание принтеров, ощущает запах бумаги, пыли, типографской краски и табачного дыма. Он появился у двери ее маленького кабинета в первый же день — молодой, безумно неуклюжий и безумно красивый репортер. Посмотрел на нее, свистнул, как уличный мальчишка, потом взял себя в руки и спросил:
— Ты женщина или мечта?
— Скорее второе, — ответила она и рассмеялась.
Как он выглядел? Удлиненное, угловатое, смуглое, чувственное и подвижное лицо, живые серые глаза. Анна ищет фотографию дяди Рагнара. Да, наверное, они похожи. Во всяком случае, улыбкой. Анна вспоминает, что Астрид всегда называла Рагнара «божье дитя». Кто знает, может быть, на земле до сих пор рождаются боги, боги, исполненные тепла и жизни, легкомыслия и очарования. Вероломные и чувственные, как сам Пан.
Как бы то ни было, он влюбился в нее, этот юный бог из заштатной провинциальной редакции. Само собой понятно, что она была польщена и скоро сдалась, благодарная американцу за то, чему он научил ее в постели. Все шло быстро, очень быстро. Как-то ненароком Рикард появился в кухне Юханны, расточая тепло, смех и невероятные россказни.
Когда в тот первый вечер он распрощался и ушел, папа сказал, что это настоящий парень. Мама молча кивала, склонившись над тазом с грязной посудой. Анна поняла: она нашла то, что нужно.
Юханна никогда не меняла своего мнения. Анне же потребовался всего месяц, чтобы начать сомневаться.
— Мама, судя по всему, он просто бабник.
В трубке повисла тишина, а потом Юханна сказала:
— Это было бы очень неприятно, Анна, но я не думаю, что тебе удастся ускользнуть.
Вот теперь она сидит в своем кабинете в Стокгольме, предается воспоминаниям, перебирает заметки и чувствует себя навеки проклятой. «Ты должна была сказать мне, чтобы я бежала куда глаза глядят, прочь, прочь от этого человека». Она рассмеялась. И вдруг ее озарило — до изумления! Она подумала именно то, что сказала бы Ханна:
— Девочка, это судьба.
Потом она долго думала о тете Лизе, жене Рагнара, которая нашла в нем свою судьбу и была за это благодарна. Она была одной из первых самостоятельных женщин — имела магазин и собственный доход.
Но какой же усталый вид был у нее всегда.
Воспоминание о собственной бабушке заставило ее подумать о бабушке Рикарда, нежной, хрупкой старушке, светлой и прозрачной. Анна видела ее один-единствен ный раз, в доме престарелых, где та жила в ожидании смерти. В дом престарелых она ушла по собственной воле.
Анне она сказала:
— Надеюсь, ты мягкая и покладистая. Жесткие женщины делают из своих сыновей чудовищ.
— Почему?
— Не знаю. Наверное, это врожденное. Ты же его мать. И чтобы выжить, мальчик должен стать кремнем. Но ты же и сама знаешь, что кремень твердый, но одновременно и хрупкий.
Потом она уснула, незаметно и стремительно, как обычно засыпают старики. Через две недели она умерла.
«Странно, что я забыла и ее, и ее слова. А ведь я действительно все забыла, потому что до конца проявляла твердость».
— Ты каменная, и поэтому у тебя всегда все в порядке, — сказал он ей однажды во время очередной ссоры.
Тогда она не нашлась что ответить. Лишь крикнула:
— А ты лжец!
Четыре часа. Маму купают и укладывают спать.
«Господи, мама, как же я перед тобой виновата.
Вспоминаются старые простыни с вышитыми в углу витиеватыми заглавными буквами «А. Х.» или сшитые тобой полотенца. Ты так радовалась, говоря, что тебе удалось найти такую потрясающую махровую ткань. И это действительно было так. Ни одно полотенце в доме не вытирало так сухо и ни одно не было таким красивым.
Ты шила мне нарядные платья, а я смеялась над тобой, говоря, что все это можно купить и в магазине. Я очень надеюсь, что ты не чувствовала себя презираемой и забытой. Но тебе было невыразимо грустно.
Помню я и твое зеркало, с которым ты однажды пришла ко мне — счастливая и гордая. Ты хотела, чтобы я повесила его в холле. Я была продвинутой особой и отличалась тем, что тогда, в начале шестидесятых, называли хорошим вкусом. Господи, надеюсь, ты не заметила моего разочарования, когда мы стояли в холле с этим зеркалом в орнаментальной золоченой раме. Теперь оно висит у моих детей. Это поколение снова стало ценить золоченые рамы с замысловатым орнаментом.
Скоро надо будет позвонить папе».
Всю свою жизнь Ханна сохраняла веру в раз и навсегда установившийся порядок и никогда не доверяла ничему непохожему, неизвестному и новому. Она презирала людей, искавших обходные пути в мире, где все стояло на своих местах. Необычные мысли, новые идеи или непонятные устремления угрожали самым основам мироздания.
Образ, возникший из записок и документов, раздражал Анну. Какая же все-таки Ханна была убогая и ограниченная.
Потом Анна поняла, что Ханна была такая же, как большинство, и, впрочем, люди остались такими и сегодня. Когда новые факты угрожают нашим впитанным с молоком матери образцам, редко встречаются разумные люди, с восторгом принимающие новое. Чаще бывает по-другому: «Я знаю, что мне нравится, поэтому не смущайте меня и не сбивайте с толка своими новыми взглядами». Она и сама так поступает, автоматически отбрасывая знание, не соответствующее ее системе ценностей. В то же время она слепо, не сомневаясь, принимает вещи, подтверждающие ее знания и оправдывающие ее поступки.
Так поступала и Ханна.
Просто тогдашние прописные истины отличались от сегодняшних, которые, по сути оставшиеся такими же, тоже постепенно опровергаются научными доказательствами и уступают место новым идеям.
Анна была, что называется, рассудительной и сознательной. В прочитанных ею исследованиях много говорилось о несправедливостях в отношении женщин. Эти несправедливости вызывали горечь, чувство, которое можно легко прочитать на лицах многих женщин и даже услышать в их смехе.
— Я хочу верить в справедливость мира, — вслух сказала Анна фотографии Ханны, стоявшей в рамке на ее рабочем столе. — Мне нужна эта справедливость, понимаешь? Мне нужен мир, в котором добродетель вознаграждается, а зло наказывается. И тогда мир обретет смысл.
«Господи, какую глупость я несу!
Это же большая глупость, чем вера Ханны в несправедливого Бога. Да это к тому же и более жестоко. Это вера в справедливость, требующую от нас жертвы за грех. В справедливом мире не насилуют маленьких девочек.
Но все же послушай меня, бабушка! Люди всегда мечтали о добре, всегда стремились построить новое, справедливое общество. И тебе тоже досталась часть этого нового общества — пенсия, горячая вода, ванная и туалет.
Разве это не достойно человека?
Я всегда удивлялась состраданию женщинам, ибо какой в нем толк? Есть более подходящие слово: эмпатия. Если верить психологам, способность человека к эмпатии зависит от того, насколько сильно его любили в детстве, от проявленной к нему заботы и уважения. Но мальчиков часто любят больше, чем девочек, и тем не менее они вырастают слишком вялыми, чтобы чувствовать мучения других людей. Или это не так?
