— Нет! Никогда!
Я выкрикнула эти слова. Я продолжала кричать свое «нет» все последние школьные годы, но это мне нисколько не помогло. Мать была упряма как вошь. Лиза тоже пыталась ее переубедить, но тщетно. Даже Рагнару не удалось ее поколебать. Попытался сказать свое слово и Эрик:
— Это глупость, мама. Девочка слишком умна, чтобы идти в прислуги.
— Она не умнее других.
Я попала в превосходное семейство, жившее на улице Виктории. Особенно хорош был господин. Его называли доктором, и он писал статьи в газеты. Только много позднее я поняла, что именно там стала социал-демократом. Они были выше меня настолько, что просто меня не замечали. Да что там, меня просто не существовало. При мне они портили воздух, разговаривали через мою голову, произносили непристойности, оставляли на простынях грязные пятна и странные резиновые напалечники.
Поначалу мне показалось, что эти люди начисто лишены стыда. Но потом, когда я увидела, как они ведут себя с приходившими к ним гостями, все поняла. Я не была для них человеком. Я была животным, чем-то вроде собаки.
Работать меня заставляли, как скотину, с шести утра, когда вставали их дети, и до позднего вечера, когда мне надо было убрать стол. Мою жалкую зарплату они пересылали матери. Каждые две недели меня отпускали домой на один вечер. Я шла не домой, а к Лизе. Я пробыла у господ два года, и могу сказать, что никогда не чувствовала большего одиночества.
Однажды ночью господин доктор сидел в столовой, писал статью и пил коньяк. Вдруг я услышала, как он, пьяно пошатываясь, идет через кухню к кладовке, которую они называли комнатой для прислуги. Когда он с трудом открыл дверь, я выскочила из кровати, а когда бросился на меня, ударила его ногой в пах. Хозяин взвыл. Прибежала разъяренная хозяйка. Пока они ругались, я надела свое пальтишко и опрометью бросилась вниз по лестнице. Сломя голову примчалась к Лизе и Рагнару. Никогда я не видела его в таком бешенстве, когда он прямо среди ночи побежал на улицу Виктории.
Что он сказал благородному семейству, погрозил ли он им побоями или полицией, я не узнаю уже никогда. Но, должно быть, он изрядно их напугал, потому что хозяева выдали мне выходное пособие — целых пятьдесят крон.
— Спрячь деньги от матери, — сказал Рагнар.
Я не знаю и того, что он сказал матери на следующее утро. Но после этого разговора она заболела и целых три дня пролежала в лихорадке. Когда мать на четвертый день встала, чтобы идти на работу, — в пекарне нельзя было болеть больше трех дней, — она попыталась поговорить со мной. Но ее слова были мне безразличны. Я знала, что ее победила.
— Ты тощая как привидение, — сказала она, вернувшись домой после обеда.
— Я уже не помню, когда хорошо ела, — ответила я. — Только объедки с хозяйского стола, а они редко оставляли объедки.
— Это всегда тяжело — есть хозяйский хлеб, — согласилась она.
Мать сделала мне бутерброд. Я бросила его ей в лицо и убежала к Лизе. Там я отъелась, там было хорошо с едой, невзирая на войну. В доме шушукались, что Рагнар проворачивает какие-то дела на черном рынке, но я не знала тогда, что это такое, да, впрочем, меня это и не интересовало. Я ела как безумная, а когда я уже не могла есть, Лиза отправляла меня гулять с детьми.
У нее были хорошие дети, спокойные и послушные. Вместе с ними мы открыли для себя Замковый лес. Он напомнил мне о доме своими порогами, но отличался большим изяществом, заросшими травой пологими холмами и большими, неизвестными мне деревьями. А какие там были цветы!
Вечерами, когда я ворочалась на диване в Лизиной кухне, я раздумывала о том, что же произошло в ту ночь, когда доктор был пьян. С волнением думала я о том, что ни капельки его не испугалась, — мысль о собственном мужестве доставляла мне неизъяснимое наслаждение. Только постепенно до меня дошло, что в ту ночь я просто не осознала своего страха.
Именно тогда я впервые всерьез задумалась о своей щели, из которой каждый месяц течет кровь.
Я решила исследовать эту щель. В принципе в ней не было ничего особенного, она расширялась точно так же, как расширяется рот, если вставить в него палец. Необычным было нечто иное — вставление пальца в щель доставляло мне удовольствие, горячило и возбуждало меня. Начав это занятие, я не могла остановиться и начала играть с этим естественным отверстием каждую ночь перед сном.
Полгода я помогала Лизе с детьми и подрабатывала в магазине. Потом получила работу у Ниссе Нильссона, который держал магазин деликатесов на рынке «Альянс». Ниссе был другом Рагнара, у них были какие-то общие дела, а каждую осень они вместе охотились. Это был добрый, поистине солнечный человек, особенно по вечерам, когда он выпивал полбутылки водки.
— Мне надо немножко выпить и расслабиться, — говорил он.
Но он никогда не напивался. Бутылки водки ему хватало на два дня.
Наступил тысяча девятьсот восемнадцатый год, и очереди за хлебом постепенно стали исчезать. Голод ослабил свою хватку. Но теперь люди стали умирать от испанки, то есть от обычного гриппа. Умирали в первую очередь истощенные голодом, умерли дети в квартире под нами, умерли некоторые старушки, жившие в верхнем этаже, и многие другие. Я сама жила в постоянном страхе, очень тревожилась за детей Лизы и за мать, которая все больше и больше уставала от своей работы.
Но все страхи и волнения исчезли, когда я начала каждое утро в восемь часов ходить на свою новую работу. Я пересекала Южную Аллейную улицу, потом шла по аллее вдоль канала Розенлунд, переходила его по Базарному мосту и шла к валу Королевского рынка, где стояли большие торговые здания. Впервые увидела я, как красив этот город с блестящими каналами и высокими деревьями, обрамлявшими набережные. Я была лишь одной из множества людей, спешивших в этот час на работу.
Так постепенно пришла весна с солнцем и теплом, и мы надеялись, что испанка скоро закончится. Но лето словно вселило в болезнь новую силу, и в подвалах рабочего квартала Хаги продолжали умирать бедные люди.
В большом крытом рынке мы громко перекликались друг с другом, пока открывали люки складов и выкладывали на прилавки деликатесы. Грета, торговавшая сырами, обычно первой справлялась с делом и кричала, не выпить ли нам кофе.
Мы стоя пили кофе и ели ломти хлеба с сыром, и едва успевали сделать последний глоток, как открывались двери и появлялись первые покупатели. Утром людям были нужны в основном свежий хлеб на завтрак, свежее масло и пирожные. В первые часы после открытия работы у меня обычно было немного, только к обеду жители Гётеборга вспоминали про деликатесы. К вечеру ко мне выстраивалась очередь.
Там я очень многому научилась: тончайшими ломтиками нарезать копченую лососину, разбираться в сортах сельди, сдирать кожу с угрей, готовить тонкие соусы, определять готовность вареных крабов, хранить живых омаров и многому, многому другому. Я научилась взвешивать товар и рассчитывать цену. Я справилась с застенчивостью и научилась разговаривать. Я научилась открывать пасть, как говорил Ниссе Нильссон.
