Мы ничего не поняли, а Астрид печально наклонила голову. Уголки ее рта опустились.
— Мои сыновья пошли в Хенриксена — такие уродцы. Знаете, я хочу посмотреть лодку.
Она легко, как мотылек, вспрыгнула на борт, восхищенно осмотрела судно и поцеловала Арне, когда он сказал ей, что сам построил лодку и отделал ее.
— Хенриксен тоже хочет купить парусную лодку, — сказала Астрид. — Когда он увидит твою лодку, просто с ума сойдет.
Она глотала гласные, говорила быстро, и я вдруг сообразила, что плохо понимаю по-норвежски. К этому языку надо было привыкнуть.
Обедали мы в их большой квартире. Мы с Астрид оживленно болтали, а мужчины обсуждали Гитлера. Я вдруг услышала, как Арне воскликнул:
— Это правда?
У Хенриксена были дела с немцами, и здесь мы впервые услышали разговоры о том, что в Германии исчезают евреи, а душевнобольных убивают.
Хенриксен был в этом твердо уверен. За столом повисла тишина. Было такое ощущение, что стало нечем дышать. Потом Астрид сказала:
— Через несколько лет нацистские сапоги будут маршировать по улице Карла-Юхана.
Это прозвучало мрачным пророчеством. Арне запротестовал:
— Англия этого никогда не допустит.
Хенриксен тяжело вздохнул и сказал:
— Астрид давно это говорит, но она плохая предсказательница.
Потом Хенриксен и Арне катались на лодке, но рыботорговец был слишком стар, неповоротлив, и учение давалось ему с большим трудом. Арне потом сказал, что морехода из него уже никогда не получится. Мы еще раз пообедали в изящно обставленной квартире, и я, встретившись со своими двоюродными братьями, впервые в жизни на самом деле ощутила себя бедной родственницей из провинции.
Самым важным из всего, что происходило в Осло, я считаю один долгий разговор с Астрид. Мы сидели втроем — Арне, Астрид и я — в кафе музея Усебергского корабля и говорили о моем отце. Астрид многое помнила о нем и многое рассказала:
— Он был из числа людей, которые довольствуются тем, что у них есть. Вы же знаете, что люди такого сорта никогда не выпячиваются.
Я узнала, как он любил меня, свою маленькую дочурку, названную в честь девочки, родившейся у него в первом браке. Астрид рассказала, как он возился со мной, как носил меня на спине в коробе, учил слушать лес, смотреть на воду, небо и облака.
— Ханна, естественно, насмешливо фыркала, — сказала Астрид. — Ты была нежным, избалованным ребенком.
Я почему-то уже знала это — тело и чувства имеют собственную память.
* * *
В моей семье никто и никогда мне об этом не рассказывал, говорили только, что он сильно за меня переживал. Теперь я знала это наверняка.
Говорила Астрид и о его сказках и песнях. Но этот рассказ меня не удивил — о том же мне говорила и мать.
— Я часто думала о тебе, о том, какая это была потеря — его смерть, — сказала Астрид. Она помолчала, словно колеблясь, но потом снова заговорила: — Иногда мне почти хотелось, чтобы он умер. Когда мы с ним виделись в последний раз, он сказал, что жизнь всегда была слишком тяжела для него. Ему было трудно жить с самого детства.
Зимой мы с Арне участвовали в партийных собраниях, я много читала и училась, и нам было о чем говорить.
Арне собрал приемник, и я просто влюбилась в эту махину, пристрастившись слушать музыку. Заметив мой интерес, Арне стал ходить со мной на концерты. Он мирно спал рядом, пока я наслаждалась чудесными звуками.
Потом мы купили граммофон с заводной ручкой.
Это были хорошие годы.
Нас обоих сильно тревожили Гитлер и нацисты в Германии. Даже Рагнар, который ничего не понимал в политике, говорил, что этот дьявол, как волчок, раскрутился слишком сильно. Арне возражал, говоря, что наступят лучшие времена, так как Гитлера остановит гонка вооружений. Но он ошибся — вскоре разразилась война.
Арне мрачно пророчествовал, как Астрид, но я старалась отогнать страх.
Я снова забеременела. На этот раз ребенок должен был родиться во что бы то ни стало, я решила это твердо. Врач, лечивший меня во время прежних выкидышей, уверял, что с моим здоровьем все в порядке.
Патронажная сестра приходила ко мне раз в неделю. Она была чудесным человеком, говорила Арне, чтобы он заботился обо мне и ограждал от неприятностей. И он делал это — в критических ситуациях он всегда оказывался на высоте. Мне сестра велела быть счастливой и больше радоваться.
Я делала все, что в моих силах, чтобы следовать ее советам. Я думала о саде, о женских каталогах, думала об Арне, который стал милым и предупредительным, думала о маме, которая скоро выйдет на пенсию и сможет наконец отдохнуть. Я думала обо всем хорошем, что рассказывала мне Астрид об отце, и каждый вечер, засыпая, обещала папе, что рожу ему внучку.
Я почему-то была уверена, что у меня родится девочка. Удивительно, но Арне тоже так думал.
Я уже вскользь упомянула о том, что в старом рыбацком поселке у нас появились соседи, такие же молодые семьи, как наша. Это были приятные люди, которые могли стать нашими друзьями. Я подружилась с большинством из них, мы пили кофе друг у друга в кухнях и задушевно болтали на всякие женские темы. От некоторых мне приходилось отгораживаться — это были люди, с которыми нельзя было слишком сильно сближаться. Было бы весьма интересно и познавательно понаблюдать, как мы подсознательно воссоздавали образцы поведения, характерные для старых городов и деревень, где все знали друг и друга и у каждого были свои недостатки. Мы присматривались друг к другу, завидовали, помогали и мешали. Очень скоро в нашем обществе произошло расслоение — внизу оказались безработные и алкоголики, а наверху — удачливые.
Самой удачливой была семья учителя. За ней следовали лоцман, полицейский и таможенник. Нет, сразу после учителя шла фру Грен, владелица магазина. Не то чтобы у нее все шло совсем гладко, но она обладала реальной властью и влиянием. Именно у нее мы перехватывали деньги, когда они вдруг кончались к концу недели.
Прежнее население, рыбаки и их семьи, жили в своем отдельном мире и с нами не смешивались. Все они были пятидесятниками, во всяком случае по праздникам.
В субботу утром их лодок у пристани не было. Они уже находились в рыбацкой гавани, где рыбаки продавали свой улов. Потом они швартовали свои суда, переодевались в праздничную одежду и шли в кабачки в Майорну, где начинали весело пить в компании женщин определенного сорта. Правда, по воскресеньям, когда парни еще спали, эти женщины дружно бросались в свою церковь замаливать грехи и испрашивать у Бога прощения.
Арне находил это возмутительным, я — странным, а мама, которая часто навещала нас по выходным, говорила, что это нормально — так было всегда.
Была у нас, естественно, и сплетница, сплетница самого обычного типа, которая ничего не видела дальше своего носа, невероятно ограниченное создание, способное зато подмечать мельчайшие детали. Складывая их, она принималась толковать события в самом худшем свете.
