Сам Дизраэли неоднократно признавался, что обожает королеву и не ограничивает себя в средствах выражения своего восхищения. Так, например, когда он получил из Виндзора коробку первоцветов, сказал королеве, что «их неземная красота была взлелеяна щедрой и доброй рукой, которая про» лила на него все цветущее сокровище весны». «Вы слышали, наверное, что многие люди называют меня льстецом, — говорил он Мэттью Арнольду, — и это истинная правда. Лесть нравится всем, а когда вы приходите к королеве, то просто обязаны поднести эту лесть на блюдечке».
При этом Дизраэли знал о врожденной проницательности королевы и с каждым разом ценил это ее качество все больше и больше. Иначе говоря, допуская некоторую лесть и даже легкий флирт с королевой, он тем не менее всегда относился к ней так, как и ко всем женщинам, которые ему по-настоящему нравились. Сочиняя ей длинные, изящные и в высшей степени информативные послания, которые приводили королеву в восторг, он скорее удовлетворял ее любопытство, чем просто исполнял свой служебный долг премьер-министра.
Послания Дизраэли действительно доставляли королеве массу удовольствия. Однажды она сказала леди Огасте Стэнли, что «еще никогда в жизни не получала таких теплых и интересных писем» и что раньше она «практически ничего не знала о своей стране». «Ни один премьер-министр, — писала она, — начиная с Роберта Пиля (за исключением, разумеется, бедного лорда Абердина), никогда не проявлял такого неподдельного интереса к моим личным делам, не демонстрировал искреннюю заботу о моем положении и не выражал такого уважения к моей личности, как он».
Разумеется, были некоторые вещи, которые Дизраэли предпочитал королеве не сообщать, но премьер-министр всегда старался создать впечатление, что королева является главным действующим политиком в стране и вполне заслуживает того, чтобы с ней консультировались по многим вопросам внешней политики и внутренней жизни страны. А вне ее пристального внимания оставались лишь самые мелкие вопросы, которыми он старался не донимать и без того загруженную работой королеву. Так, например, предложив королеве посвятить герцога Атолльского в рыцари ордена Чертополоха, Дизраэли написал королеве следующее: «Ваше Величество может судить об этом более весомо, чем я. Если говорить откровенно, то сейчас есть лишь несколько специфических вопросов, в которых я разбираюсь более компетентно, чем Ваше Величество, да и то только потому, что занимаюсь ими каждый божий день». «Я никогда не отрицаю, — сказал он однажды, объясняя свою методику выстраивания нормальных отношений с королевой, — никогда не спорю, никогда не противоречу и всегда кое-что забываю».
Дизраэли обычно внимательно относился к сочинению письменных посланий королеве, но был крайне осторожен при личных встречах с ней. Он не очень любил посещать Виндзорский дворец, этот «замок ветров», как он остроумно называл его. Он помнил, какой ледяной ветер гуляет под дверями многочисленных комнат и какие жуткие сквозняки преследуют посетителей на каждом шагу. Однако и виду не подавал в ее присутствии, что ощущает дискомфорт. А еще он не очень любил приезжать и в Балморал, но теперь уже исключительно из-за слишком далекого пути. Он терпеть не мог выезжать из Лондона и трястись сотни миль в район, где во время его первого визита чуть ли не каждый день шли проливные дожди, а во время второго он страшно простудился и долго лечился. В третий раз он туда уже не поехал. Но даже в этом случае он не демонстрировал недовольство и терпеливо сносил все неприятности. «Он, кажется, вполне доволен своим визитом, — отметила королева по этому поводу, — и был в высшей степени вежлив и деликатен». А во время его визита в Осборн уже у королевы появилась возможность продемонстрировать свою вежливость и деликатность.
«Осборн — замечательное место, — говорил Дизраэли своей знакомой леди Брэдфорд. — Его зеленые насаждения радуют глаз после утомительной поездки, а в голубом заливе полно белых парусов. Моя Фея (так Дизраэли без насмешки и с приличествующим уважением называл королеву) пригласила меня тотчас же после моего прибытия. Скажу откровенно, у меня сложилось впечатление, что в самом начале приема она бросится ко мне с объятиями. Она все время мило улыбалась, много говорила и постоянно кружила по комнате, словно величественная птица. "Кстати, о вашей подагре, — сказала она между делом, — не могу представить, как вы страдаете от нее! И пожалуйста, не стойте передо мной! Можете сесть на стул!"
Ты только представь себе эту картину! Я помню, как лорд Дерби получил аудиенцию у ее величества вскоре после своей тяжелой болезни, после чего рассказывал мне, выражая абсолютное одобрение ее поступком, что королева проявила к нему сочувствие и даже сказала: "Как жаль, что я не могу предложить вам сесть"».
Однако Бенджамин Дизраэли находился на посту премьер-министра совсем недолго — менее года. В декабре 1868 г. королева была вынуждена расстаться с ним и признать правительство либералов во главе с 59-летним Уильямом Эвартом Гладстоном.
Когда королева Виктория впервые познакомилась с Гладстоном, она его оценила очень высоко, как, впрочем, и принц Альберт, который уважал его за твердый характер и устойчивые взгляды. «Он очень приятный человек, — писала она в то время, — такой спокойный, умный, рассудительный и к тому же прекрасно знающий свое дело. Словом, он очень хороший человек». Однако со временем она изменила свое мнение о нем, поскольку его «холодная лояльность» по отношению к трону не шла ни в какое сравнение с «теплой преданностью» Бенджамина Дизраэли. Королева вынуждена была согласиться с Эмили Иден, что Гладстон не разговаривает, а просто-напросто «разглагольствует». «И чем больше он говорит, — добавила мисс Иден, — тем больше я не понимаю, о чем идет речь... Если бы его окунуть в кипяток, а потом долго полоскать, пока он не свернется в веревку, то даже в этом случае из него не вышло бы ни капли забавных мыслей».
С королевой он общался долго и сообщал ей практически все подробности своей политики с той «ужасной честностью», по словам ее личного секретаря Генри Понсонби, от которой у королевы голова шла кругом. При этом он считал, что, имея дело с монархическим институтом, не должен уповать на высокие интеллектуальные способности отдельных его представителей и вынужден самым подробным образом объяснять королеве все премудрости сложной государственной политики. Он так утомлял ее своими подробными отчетами, что она с нетерпением ожидала окончания аудиенции. А когда королева все же давала себе труд сделать какие-то замечания, Гладстон, по обыкновению удивленно поднимал бровь и спрашивал: «Это так? Правда?» «Ему просто наплевать на то, что ему говорят, — жаловалась королева. — Он все равно не обращал на ваши слова никакого внимания».
Королева, безусловно, признавала некоторые таланты своего премьер-министра, отмечала его весьма представительную внешность и густой, внушающий уважение голос, но тем не менее не испытывала к нему большого уважения и считала его весьма посредственным человеком. Ему недоставало характерного для Дизраэли чувства такта, уважительного отношения не просто к королеве, а к женщине, умения находить нужный тон в беседе и рационально организовывать свое и чужое время. Он вел себя несколько помпезно и всегда произносил слова так, словно выступал на многолюдном митинге, а не в комнате королевы. К тому же он никогда не прислушивался к советам жены, которая часто напоминала, что с королевой надо быть обходительным и уважать ее королевский статус. «Королеву надо всячески ублажать, — говорила она, — и делать это по возможности легко и просто, а не через силу». Подобный совет давал Гладстону и его старый товарищ по Итону настоятель Уэллзли. «Все зависит от того, как ты подходишь к королеве, — убеждал он. — Ты не демонстрируешь по отношению к ней достаточного уважения, достаточного благородства и почитания. Я бы даже сказал, что в твоем поведении нет ни единого намека на нежность по отношению к женщине, а не к королеве».
