От кофе Муссолини отказался. Все, что ему нужно, — сказал он, — это информация. Насколько велик этот остров? — спросил он.
Адмирал Маугери рассказал все, что помнил, а затем послал за морским атласом.
«О, какой маленький островок», — улыбаясь, проговорил Муссолини.
Маугери понял, что дуче думал об Эльбе и Святой Елене, и мысли адмирала также обратились к Наполеону. «Он похож на труп, так сильно он изнурен», — отметил про себя Маугери, с сочувствием глядя на Муссолини, словно видел этого человека в первый раз в жизни».
«Это корвет, не так ли?» — спросил дуче, прерывая поток его мыслей, и они повели разговор о войне на море, о техническом превосходстве британских военно-морских сил, о сражениях, в которых довелось участвовать адмиралу. Беседа протекала непринужденно. Они говорили об американских, французских и японских военно-морских силах, об образе жизни в Америке и Японии.
Муссолини рассказал, как недавно ему показывали фильм о японской авиашколе. Он заметил, что японцы показались ему значительно более высокими, чем принято думать, и поинтересовался мнением Маугери.
Адмирал предположил, что это объясняется их увлечением спортом, а также смешанными браками с русскими и корейцами.
Их дети очень красивы, — добавил Муссолини, — его дочь, побывавшая в Японии, говорила ему об этом.
Беседа вновь вернулась к Америке, с ее удивительным свойством поглощать такое количество людей разных рас. Постепенно лицо Муссолини теряло мертвенную бледность, его глаза вновь заблестели, так что когда на судно вернулся Полито, дуче выглядел довольно бодро.
Полито сказал, что Вентотене не может стать местом пребывания Муссолини, поскольку комиссар полиции этого острова показался ему абсолютно беспомощным, к тому же здесь еще находился немецкий гарнизон. Адмирал Маугери отдал приказ отплыть в направлении острова Понца, находившегося в 25 милях к северо-западу. После полудня «Персефона» бросила якорь на рейде острова.
«Следуя какому-то необъяснимому импульсу, — писал Муссолини, принимая любопытство жителей островка к прибытию военного корабля за некое ирреальное ощущение важности происходящего, — мужчины и женщины, вооруженные биноклями, заполнили все окна и балконы. Они следили за приближающимся к берегу кораблем. В мгновение ока весь остров знал о моем прибытии».
Одним из тех, кто наблюдал за «Персефоной», был Пьетро Ненни. Он вспомнил времена тридцатилетней давности, когда они с Муссолини отбывали заключение в Форли. Тогда они были друзьями — об этом Ненни вспомнил с внезапно нахлынувшей симпатией. Рядом с Ненни стоял другой антифашист, Цанибонни, который также разделял чувство сострадания, испытываемое его приятелем.
«Я не пойду, — произнес Цанибонни, разглядев на борту белое лицо Муссолини, — не хочу ссориться с поверженным человеком».
Вид множества глазеющих людей, стоявших по берегам бухты и вдоль мола и наблюдавших, как корабль приближается к острову, ужаснул Муссолини. Позже он говорил, что в тот момент он почувствовал страшное беспокойство из-за того, что все они увидят, как его доставляют на берег в качестве пленника, и попросил о свидании с адмиралом Маугери.
Маугери, куривший на палубе, спустился вниз и нашел Муссолини «очень возбужденным», хотя тот и старался всячески скрыть это.
«Я не хочу сходить на берег днем, — сказал он. — Я не хочу, чтобы меня видели люди… Адмирал, к чему все эти бессмысленные треволнения?» С прошлого воскресенья, — жаловался дуче, — он полностью отрезан от мира. Он ничего не знает о своей семье. Из одежды у него лишь то, во что он одет. Он вспомнил и о письме, в котором Бадольо говорил о серии заговоров, направленных против него.
Маугери сказал, что он получил приказ выполнять это задание, поскольку командование ВМФ считало, что Муссолини должен сопровождать офицер высокого ранга. Но он не был уполномочен считаться с его претензиями.
Однако Муссолини продолжал настаивать, пусть в более мягкой, но не без раздражения, манере.
— Все это может иметь очень серьезные последствия. Это может оказаться опасным, ибо Гитлер умеет ценить своих друзей.
Некоторое время он продолжал выступать в подобном тоне, но чем дольше он говорил, тем больше успокаивался. Вскоре Маугери и он вновь говорили о войне и об отзвуках его падения в Англии и Германии.
Муссолини поинтересовался, насколько резок был Черчилль, высказав уверенность в том, что в целом в Англии отношение к его личности, конечно, отрицательное.
Маугери не ответил прямо на поставленный вопрос, отделавшись общими словами о «бесцветных германских комментариях» и «тенденциозной английской пропаганде», которая советовала итальянцам выгнать немцев из страны, если, конечно, они хотят почетного мира. После этого он предложил Муссолини подняться на палубу, поскольку скоро надо будет высаживаться на берег. Полито вернулся на «Персефону» из рекогносцировки по острову, где он отдал распоряжение подготовить дом в деревне Санта-Мария для принятия «высокопоставленного лица».
Муссолини подошел к поручням, глубоко надвинув шляпу на глаза — как он привык всегда носить. Он окинул взглядом остров и спросил, какой дом его. Ему показали стоящий в отдалении, серый, унылый трехэтажный дом с зелеными ставнями. Он находился на берегу небольшого залива, зажатый между двумя скалами. Перед ним на берегу лежало несколько парусных лодок. Когда кто-то начал было описывать ему дом, он с раздражением произнес: «Я понимаю. Это тот маленький домик с зелеными ставнями, перед которым лодки».
Ему не сказали, что этот дом был также тюрьмой Рас Имеру, патриота Абиссинии.
Муссолини был явно подавлен, и перед тем, как спуститься в лодку, он удостоверился, что его лицо хорошо прикрыто шляпой. «Я не хочу ехать, — воскликнул он с внезапным отчаянием и злобой в голосе, отвернувшись и схватившись за поручень. — Я не хочу, чтобы все знали, что произошло». Но злость утихла столь же быстро, как и появилась, и он сдержанно попрощался с адмиралом Маугери. «Пожалуйста, проходите, я же сказал Вам», — сказал он так громко, что стоявший поблизости матрос подумал, что эти слова относятся к нему.
Печально улыбнувшись, он отсалютовал на римский манер. В сопровождении группы карабинеров Муссолини занял место в катере. Катер отвалил от корабля, его моряки за всю дорогу не проронили ни слова.
Было десять часов, когда Муссолини высадился на берег Понцы в Санта-Марии. Перед тем как отправиться к дому, он огляделся вокруг и постоял еще некоторое время лицом к морю.
«Я устал, — внезапно сказал он, — и хочу прилечь отдохнуть».
Спальня была чисто убрана, ее строгие больничные стены и дешевый рукомойник наводили на мысль о тюремной камере. Вся обстановка состояла из железной кровати, грязного деревянного стола из винной лавки, поверхность которого была немилосердно изрезана ножами, и кресла с расползающейся обивкой. При взгляде на эту пустую, лишенную всяких удобств комнату Муссолини вновь охватили внезапная злость и отчаяние, которые он уже пережил на «Персефоне». «С меня хватит», — сказал он, сжав кулаки, и повернулся к окну, затем сел в кресло и закрыл лицо руками.
