Русские полки вышли к Серпухову и разбили лагерь, ожидая известий от дозорных, что промышляли по степи, следя за приближением крымцев.
— Теперь мы в бою за все и посчитаемся, — закручивая тоненький, едва заметный ус, подмигнул Федор Барятинский Едигиру. Но тот молчал, ничего не отвечая. Что-то беспокоило его в излишней самоуверенности воевод, вставших лагерем, ожидая, когда враг сам наткнется на них.
Вскоре стало известно, что к войскам прибыл сам царь с опричным полком. Они направились туда и повстречались с Алексеем Репниным и Петром Колычевым. Друзья бросились обниматься, повели к шатру, доставая привезенное с собой вино. Долго рассказывали, как им едва удалось уйти от крымцев, как потом воевали с Ливонией, и в Москве почти не бывали. Правда, узнали от знакомых, что Федора из плена выкупили. Выпили за старую дружбу, за победу над татарами.
— Болтают, будто с Гиреем идут двенадцать его сыновей и у каждого под началом по десять сотен всадников, — сообщил возбужденно Петр Колычев, — вот сеча будет знатная!
— Болтают… — Снисходительно бросил рассудительный Репнин, — у страха глаза велики. Где ему столько войска набрать? Сам подумай.
Разошлись под утро, а днем по полкам прошел слух, что татары обошли их. Опричный полк вместе с царем снялся с лагеря и на рысях ушел в сторону от Оки. Остальные ратники, прождав приказа о выступлении до самого вечера, изготовились к бою, если крымцы двинутся на них. Но прискакали верховые, едва не загнав лошадей, с сообщением, что татары двинулись на Москву. Бросив обоз, вышли в сумерках и ехали всю ночь, переправляясь в безлюдных местах через реки, и лишь к концу другого дня успели на измученных конях без пушек подойти к Москве, опередив всего на несколько часов Девлет-Гирея. Утром он был уже в Коломенском.
Едигир и Федор прискакали к усадьбе князей Барятинских и с порога кинулись каждый к своим. Едигир предупредил Алену и Евдокию, чтоб никуда не отлучались и были готовы уходить из города. В середине следующего дня над Москвой поползли клубы удушливого дыма и тысячи испуганных москвичей кинулись искать спасения, кто в Кремле, а кто в ближайших лесах. Едигир выпросил у князя Барятинского коня и телегу, посадил на нее обеих женщин и направился к мосту через Яузу, надеясь успеть до пожара, который все разгорался и ширился от слободы к слободе, выехать из города. Улицы были запружены народом, лошадьми, мычащими коровами. Через заборы перелетела брошенная хозяевами птица, слышались женские причитания, ругань мужиков.
Расталкивая толпу, Едигир гнал коня, стоя на телеге, и громко кричал. Ему неохотно уступали дорогу и уже через сизый стелющийся дым они выехали за городскую заставу, свернули с дороги, и Едигир прямиком через поле направил коня к возвышающемуся вдали холму. Поднявшись на его вершину, остановились. Они молча смотрели на оставленную ими Москву, с ужасом наблюдая, как мощное пламя все разрастаясь, бушевало среди деревянных строений. Желтые языки, взлетая вверх, опадали, перекидывались на соседние дома, словно огромный многоглавый беснующийся змей пожирал покорно лежавший перед ним город. Даже сюда доносился треск объятых пламенем домов и дикий вопль, рвущийся из забитых людьми узких улочек.
— Ой, господи, куда же мы теперь денемся? — закрыв руками лицо, спросила Евдокия.
— Как куда? — Алена словно окаменев, смотрела на ужасное зрелище, — к нам, в Великий Устюг подадимся. Боле и некуда нам…
Едигир молчал, будто и не слышал слов женщин, подошел к коню, отер ему листом лопуха взмыленную спину и проговорил:
— Переждем немного, пока не уйдут крымцы, а потом на Дон. Там нас всех примут. И вас, и меня.
Мать, с дочерью переглянулись и ничего не ответили.
* * *
Иван Васильевич, которого за глаза в народе стали называть Грозным, пребывал в великой печали, узнав о гибели во время пожара многих тысяч подданных своих. Несколько месяцев не решался он вернуться обратно во дворец, а когда уже зимой въехал в сумрачный обугленный город, запах паленого мяса, казалось, стоял возле каждого дома и долго еще преследовал его. Призвав к себе верного Скуратова, велел произвести сыск, кто из воевод пропустил крымцев, и казнить без милосердия виновных. Малюта вышел от него с кривой усмешкой на побитом оспой лице. Он умел безошибочно угадывать мысли государя.
А в самом начале зимы неожиданно пожаловало посольство от Девлет-Гирея. Иван Васильевич приказал бросить их в подвал и кроме протухшей конины ничего не давать. Так продержали их несколько недель, ожидая, что те станут возмущаться или еще как-то проявят свое неудовольствие. Но послы молча сносили унижение и даже не пытались заговорить с кем-либо из охранников. По прошествии двух недель Иван Васильевич отправил дорогую шубу главному из крымцев, велев привести его к себе. Тот вошел без поклона и, направившись к царскому трону, мягко ступая на кривых ногах, с блудливой улыбкой бросил к ногам царя маленький нож с зазубренным лезвием. Государь с удивлением поднял глаза на него:
— Что ты хочешь этим сказать?
— Мой великий господин, Девлет-Гирей, чьим слугой ты являешься, послал меня узнать, доволен ли ты тем наказанием, что совершил он нынешним летом. Если есть в тебе хоть капля гордости, то перережь себе горло этим ножом, — посол не успел договорить, как к нему бросились несколько слуг во главе с Малютой Скуратовым, сорвали богатую шубу и повалили на пол. Скуратов поднял нож, брошенный у трона, и посмотрел в глаза государю. Смятение и страх увидел лишь он и, отпустив посла, спрятал нож к себе за пояс.
— Передай хану Гирею, что то не он меня наказал, а Бог послал наказание мне и всему русскому народу за грехи наши, — ответил Иван Васильевич тихим голосом и, встав, пошел к выходу из своих покоев, остановив взмахом руки бросившегося следом Малюту Скуратова. Оставшись один, он плотно закрыл обитую красной кожей расписанную золотыми райскими птицами дверь, прислонился к стене и дал волю слезам, в бешенстве закусив до крови нижнюю губу. Потом он снял с пальца кольцо с кроваво-красным рубином и кликнул Малюту.
— Передай митрополиту на помин души всех погибших и убиенных, — приказал ему, протягивая перстень, чуть помедлил и добавил, — вели всем воеводам к вечеру собраться. Ополчение будем готовить…
* * *
Кучум узнал о московском пожаре и о крымском посольстве к царю Ивану от северного князя Бек-Белея, чьи владения граничили с вотчинами Строгановых. Князь приехал к нему за советом и помощью. Кучум долго смотрел на костерок, разгоравшийся в центре шатра, подбросил в него несколько сосновых веток и, когда пламя побежало по ним, взлетело вверх и ветки скрылись в огне, задумчиво спросил князя:
— Если помогу тебе, то дань платить кому будешь?
— Тебе, мой хан. Только помоги русских с моей земли изгнать.
— Хорошо, — ответил он, — прямо сейчас и начнем. Эй, — крикнул охраннику, стоящему снаружи, — зови сюда русского. Пусть придет…
Вскоре в шатер вошел Третьяк Чебуков, который недавно закончил перепись по всем сибирским улусам и теперь только ждал, когда наладится зимний путь, чтоб отбыть обратно в Москву. Кучум глянул на Бек-Белея, указал глазами:
